Предыдущий | Оглавление | Следующий

КНИГА ВТОРАЯ

(I, 1) АТТИК.– Так как мы уже достаточно прогулялись, а тебе, в своей беседе, следует приступить к рассмотрению другого вопроса, то не согласишься ли ты перейти на другое место и сидя продолжать речь на острове, лежащем на Фибрене? Ведь так, если не ошибаюсь, называется другая река?[1]

МАРК.– Да, конечно. Я там бываю очень охотно, размышляя и занимаясь писанием или чтением.

(2) АТТИК.– Я, со своей стороны, именно теперь придя сюда, наглядеться не могу на это место, а к великолепным усадьбам, мраморным полам и штучным потолкам[2] испытываю презрение. Что же касается прорытых каналов, которым некоторые дают названия «Нилов» и «Еврипов»[3], то кто не посмеется над ними, видя эту вот картину? И вот, подобно тому, как ты ранее, рассуждая о законе и праве, все относил к природе, так именно во всем том, что требуется для отдохновения души и для развлечения, господствует природа. Ведь раньше я удивлялся (в этой местности, думал я, нет ничего, кроме «скал и гор», и на такие мысли меня наводили твои речи и стихи[4]), повторяю, удивлялся тому, что это место доставляет тебе такое удовольствие. Но теперь я, напротив, удивляюсь, что ты, уезжая из Рима, можешь предпочесть пребывание где-либо еще.

(3) МАРК.– Да, всякий раз, когда я могу покинуть Рим хотя бы на несколько дней, особенно в это время года, меня привлекает красота этой здоровой местности; однако это мне удается редко. Но меня, конечно, радует и другое обстоятельство, не имеющее значения для тебя, Тит!

АТТИК.– Какое же?

МАРК.– Именно здесь, сказать правду, настоящая моя родина и моего брата. Здесь мы появились на свет как отпрыски древнейшего рода; здесь

Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. – М., Наука. 1966. – С. 110

наши святыни, отсюда ведет начало наш род, здесь сохранилось много воспоминаний о наших предках. Чего тебе еще? Ты видишь эту усадьбу в ее нынешнем состоянии; она со вкусом отстроена трудами нашего отца. Будучи слаб здоровьем, он чуть ли не всю свою жизнь провел в литературных занятиях. И именно в этом месте, когда еще был жив мой дед, а усадьба, по старинному обычаю, была мала (подобно усадьбе Курия[5] в Сабинской области),– знай это – родился я. И вот, я храню в своем сердце и уме воспоминания, заставляющие меня любить это место, пожалуй, еще сильнее, чем следует, и не без оснований,– если только тот мудрейший муж, увидев Итаку, действительно отказался от бессмертия, как о нем пишут[6].

(Π, 4) АТТИК.– Да, я действительно вижу в этом полное основание для того, чтобы ты охотно сюда ездил и любил эту местность. Более того, я сам, сказать правду, только теперь проникся большей любовью к этой усадьбе и ко всей этой местности, откуда ты происходишь и где родился. Ведь нас почему-то волнуют даже места, где сохранились следы о людях, вызывающих в нас чувство любви или восхищение. Меня самого мои любимые Афины радуют не столько своими великолепными зданиями и изумительными произведениями древнего искусства, сколько воспоминаниями о великих мужах – о том, где тот или иной из них жил, где он восседал, где вел беседы[7], и я смотрю с благоговением даже на их гробницы. Поэтому место, где родился ты, я буду отныне любить еще больше.

МАРК.– Вот почему я и рад, что показал тебе свою, можно сказать колыбель[8].

(5) АТТИК.– И я, со своей стороны, очень рад, что увидел ее. Но что хотел ты оказать, заявив недавно, что эта местность, то есть Арпин (насколько я понял тебя),– ваша настоящая родина? Да разве у вас две родины? Или же одна – общая для всех родина? Если только для мудрого Катона[9] родиной был не Рим, а Тускул.

МАРК.– Да, клянусь Геркулесам, и у него, и у всех членов муниципиев, по моему мнению, две родины: одна по рождению, другая по гражданству– подобно тому, как знаменитый Катон, хотя и родился в Тускуле, был принят в городскую общину римского народа и, тускуланин по происхождению, по своей гражданской принадлежности был римлянином, и у него была одна родина по местности, другая по праву; подобно тому, как ваши жители Аттики – до того, как Тесей повелел им всем переселиться с полей и отправиться в так называемый «град»[10],– были и гражданами своего дома и аттическими, так и мы называем родиной и ту местность, где мы родились, и ту, которая нас приняла. Но по чувству привязанности, какое она в нас вызывает, должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название «государство» охватывает всю нашу гражданскую общину. За нее мы должны быть готовы умереть, ей полностью себя отдать, в нее вложить и ей как бы посвятить все свое достояние. Но родина,

Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. – М., Наука. 1966. – С. 111

которая нас произвела на свет, нам не менее дорога, чем та, которая нас приняла. Поэтому никогда не откажу я первой в названии родины, даже если вторая будет более обширной, а первая будет только входить как часть в ее состав; [разумеется, при условии, что всякий человек, независимо от места своего рождения,] будет участвовать в делах государства и считать это государство единым.

(III, 6) АТТИК.– Следовательно, наш знаменитый Великий в моем присутствии, вместе с тобой выступая в защиту Ампия[11], справедливо заявил в суде, что у нашего государства имеются все основания выразить свою благодарность этому муниципию, так как в нем родились два спасителя Рима[12]; вот почему я прихожу к заключению, что и та местность, которая произвела тебя на свет,– твоя родина.

Но мы пришли на остров. Не знаю более приятного места. И право, здесь Фибрен рассекается как бы корабельным тараном; разделившись на две равные части, он омывает обе стороны острова и, быстро расступившись, вскоре сливается вновь и охватывает лишь столько суши, сколько ее хватило бы для небольшой палестры[13]. Совершив это, Фибрен – как будто вся его задача и обязанность были в том, чтобы создать для нас место для беседы,– тотчас же впадает в Лирис и, словно войдя в патрицианскую ветвь рода[14], теряет свое малоизвестное имя и делает воды Лириса гораздо более студеными. Право, я не видел реки холоднее, чем эта, хотя и побывал на берегах многих рек, и я едва могу ступить в нее, как Сократ делает в «Федре» Платона[15].

(7) МАРК.– Так оно и есть. Но все же, как я часто слышу от Квинта, твой Тиам в Эпире, по своей прелести, нисколько не уступает этой реке.

КВИНТ.– Это так и есть. Поэтому и не думай, что может найтись что-либо, превосходящее Амальтей нашего Аттика и знаменитые платаны[16]. Но, если хотите, сядем здесь в тени и продолжим беседу в той ее части, от которой мы отклонились.

МАРК.– Твое предложение, Квинт, превосходно,– а я-то думал, что избавился от этого,– но перед тобой остаться в долгу не возможно.

КВИНТ.– Начни же; ведь мы предоставляем в твое распоряжение весь этот день.

МАРК.– «Музы с Юпитера песнь начинают». Так начал я свой перевод стихов Арата[17].

КВИНТ.– Почему ты об этом упоминаешь?

МАРК.– Потому что и ныне мы должны начинать обсуждение с упоминания о Юпитере и о других бессмертных богах.

КВИНТ.– Превосходно, брат мой! Так и подобает поступать. (IV, 8)

МАРК.– Итак, прежде чем обратиться к отдельным законам, рассмотрим снова смысл и сущность закона вообще, дабы нас, коль скорь мы должны все относить к закону, обмолвка порою не привела к ошибке

Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. – М., Наука. 1966. – С. 112

и дабы мы не истолковали ложно смысла того названия, которым нам придется определять права.

КВИНТ.– Совершенно верно, клянусь Геркулесом! Это правильный путь изложения.

МАРК.– Итак, мудрейшие люди, вижу я, полагали, что закон и не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он – нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов. И вот,– говорили они,– этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами, принуждая или запрещая. Ввиду этого, закон, данный богами человеческому раду, был справедливо прославлен: ведь это – разум и мысль мудреца, способные и приказывать, и удерживать.

(9) КВИНТ.– Этого положения ты касался уже не раз. Но прежде чем перейти к законам народов, разъясни нам, пожалуйста, смысл этого небесного закона, дабы волны .привычки нас не увлекли и не принесли к приемам обыденной речи.

МАРК.– Ведь мы, Квинт, научились еще в детстве положение: «Если зовут в суд, ...»[18] – и другие в таком же роде называть законами. Но следует понять, что и это, и другие повеления и запреты народов не имеют силы призывать к честным поступкам и отвлекать от других, а сила эта не только древнее, чем народы и гражданские общины, но и ровесница божеству, ведающему и правящему небом и землей.

(10) Ведь и божественного замысла не может быть без разума, и божественный разум не может не обладать этой силой в определении честных и дурных поступков. И именно потому, что нигде не было написано, что один человек должен противостоять на мосту всему войску врагов и приказать разрушить этот мост у себя в тылу, мы и должны признать, что знаменитый Гораций Коклит совершил свой великий подвиг по закону и велению мужества[19]; и если в царствование Луция Тарквиния в Риме не было писаного закона об оскорблении чести, то это вовсе не значит, что Секст Тарквиний не преступил извечного закона, учинив насилие над Лукрецией, дочерью Триципитина[20]. Ведь этот извечный закон был разумом, происшедшим из природы, побуждающим к честным делам и отвращающим от преступления, разумом, который начинает быть законом не только тогда, когда он уже записан, но уже и тогда, когда он возник. А возник он одновременно с божественной мыслью. Поэтому истинный и первый закон, способный приказывать и воспрещать, есть прямой разум всевышнего Юпитера[21].

(V, 11) КВИНТ.– Я с тобой согласен, брат мой, в том, что все правильное и истинное вечно, причем оно и не возникает, и не исчезает вместе с записями постановлений.

МАРК.– Итак, если божественная мысль есть высший закон, то, когда человек обладает совершенным разумом, разум этот [проявляется] в мыслях

Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. – М., Наука. 1966. – С. 113

мудреца Но те разнообразные законы, которые, применительно к обстоятельствам, были составлены для народов, называются законами скорее в виде уступки, чем потому, что это действительно так. В пользу того, что всякий закон, который можно по справедливости назвать законам, заслуживает хвалы, некоторые приводят следующие доказательства: твердо установлено, что законы были придуманы ради блага граждан, целостности государств и спокойной и счастливой жизни людей и что те люди, которые впервые приняли постановления такого рода, объявили народам, что напишут и предложат такие постановления, одобрив и приняв которые, народы будут жить в почете и счастье. И те постановления, которые были так составлены и приняты, они, по-видимому, и назвали законами. Из этого следует заключить, что те люди, которые составили для народов постановления пагубные и несправедливые, нарушив свои обещания и заявления, провели все что угодно, но только не законы, так что, истолковывая само название «закон» [lex], можно понять, что в нем содержится смысл и значение выбора [legere] справедливого и истинного начала.

Предыдущий | Оглавление | Следующий