Предыдущий | Оглавление | Следующий

ППА процессов, идущих в современной России, должен проявлять особое внимание ко всем перечис­ленным факторам, которые играют в российской по­литике весьма существенную роль.

На политическом пространстве, измеренном че­рез единство территории, социальных и когнитивных масштабов конкретных политических процессов, идет многообразная жизнь, все множество процессов ко­торой укладывается в следующую классификацию:

а) процессы линейные, равномерно-поступатель­ные;

б) процессы, имеющие волновой характер (с раз­ными частотой и амплитудой колебаний, с вол­нами «правильных» и «неправильных» форм);

в) процессы, имеющие четко выраженную стадий­ную природу (например, жизнь человека с ее качественно разными этапами: рождение—дет­ство—юность—зрелость—старение—смерть);

г) взрывные процессы, выражающиеся в практи­чески мгновенном и на несколько порядков сразу ускорении хода процесса и расширении охватываемого им пространства.

В литературе, посвященной проблеме времени как явления, принято подразделять его на хронологическое (астрономическое) и ахроническое, т. е. не соответст­вующее хронологическому, не совпадающее с ним. Глубокая психологическая связь в человеческом созна­нии хронологического представления о времени и по­вседневного соприкосновения человека с равномерно-поступательными процессами самой разной природы очевидна. Хронологическое время идеально подходит для отображения, измерения продолжительности таких процессов, создавая одновременно в массовом созна­нии представление о времени как о чем-то самостоя­тельном: процессы как бы сами по себе, и время — само по себе, отдельно от них.

Самым первым соприкосновением человека с проблемой времени было, однако, его осознанное от­ношение к процессам волнового и стадийного харак­тера, гораздо более распространенным в природе. Даже первобытный человек не мог не замечать смены дня и ночи, времен года, не соотносить как-то с этими сменами всей своей деятельности. Знал он и о том, что все живое: растения, звери, люди — проходит че­рез специфические качественные этапы своей жизни. С психологической точки зрения, особенность волновых и стадийных процессов заключается в том, что они не нуждаются в специальной системе изме­рения времени, ибо сами служат его своеобразной шка­лой; начало же перехода от одного этапа, фазы, ста­дии к последующим легко устанавливается по каким-то очевидным внешним признакам, не требующим ни самого понятия времени, ни какой-либо шкалы его оценки (по погоде, температуре, поведению растений и животных, по внешним признакам возмужания или старения человека). Когда же все-таки возникают представления о хронологическом времени и какие-то методы его измерения, то они, во-первых, совмес­тимы с картиной волновых и стадийных процессов; а во-вторых, позволяют измерять их внешнюю продол­жительность, не задаваясь вопросами о внутреннем содержании самих процессов. Иными словами, и здесь время оказывается как бы само по себе, а процессы — сами по себе.

Подобные почерпнутые из повседневного опыта представления о времени остаются непоколебимыми и при соприкосновении человека с явлением взрывных процессов: внешне это как будто бы то же самое, только очень-очень быстрое, мгновенное. Между тем уже само наличие процесса указывает на его неразрывность со временем: процесс как смена состояний, как движение «от... к...» всегда имеет какую-то продолжительность, сколь бы мала или велика она ни была. Именно это обстоятельство и стало фиксировать сознание человека после открытия хронологического времени.

Но есть ли у времени какие-то пределы? Процесс без продолжительности, т. е. без времени, просто не­возможен. Но возможно ли время без процесса, т. е. такое положение, когда время будет идти, а все про­цессы — стоять? Повседневное сознание, отделяющее время от события или процесса, превращающее вре­мя в нечто самостоятельное и автономное, склонно отвечать на подобный вопрос утвердительно. К любо­му по длительности отрезку времени всегда можно прибавить как минимум секунду (со знаком «плюс» или «минус»), продлив тем самым этот отрезок в будущее или прошлое, а затем повторять данную операцию сколь угодно много раз. Получается, что время бес­предельно. Больше того, и человек, и вся Вселенная могут куда-то «исчезнуть», а время будет продолжать идти... Явная несуразица.

Указание на пределы времени дают, на наш взгляд, стадийные процессы. Время зримо идет вперед, пока продолжается какая-то жизнь: выходит на свет, рас­тет, плодоносит растение; вырастает и приносит по­томство животное; взрослеет, осваивает все новые умения человек. Но вот жизнь обрывается, ее носи­тель гибнет, и время для него останавливается, ибо он уже не существует как живой организм (мы не рас­сматриваем здесь теологическую концепцию о потус­торонней жизни как пока ничем объективно не под­твержденную). Смерть индивида может наступить в результате внешнего воздействия, но она может про­изойти и по естественным причинам, от старости. Для нашего рассмотрения существен именно последний случай: смерть от старости означает, что исчерпаны внутренние ресурсы организма. Чем они определяют­ся и сколь велики, для данного рассмотрения неваж­но; принципиально важно, однако, что даже если они и очень велики, то все равно конечны. Организм как бы несет в себе неизбежность собственной гибели. Он сам через свою природу, структуру, потенциальные возможности задает некий теоретически допустимый предел своей жизни, отведенного себе времени.

Для нужд ППА мы будем называть временем не­что, не имеющее предела вовне и заключающее этот предел только в себе самом. Процесс как последова­тельная смена состояний, как некоторая эволюция; время как внутренние пределы процесса, заложенные в природе его объекта и самого процесса; и простран­ство как охватываемая процессом территория и одно­временно как его внешние ограничения суть в сово­купности три измерения, три оси координат всей сферы, в рамках которой существует и действует не­что, обладающее свойствами и способностями субъектности.

Процессы происходят и в несубъектном мире: складываются, а потом разрушаются горы, меняются очертания берегов, откладываются напластования геологических эпох, зажигаются и гаснут звезды. Но разительна несопоставимость во времени подобных процессов с процессами живой и особенно социаль­ной жизни. Миллиарды лет занимает формирование физического облика известного нам мира. Столько же или дольше идет до нас свет давно погасших звезд. Многие миллионы лет существует на Земле жизнь. И только последние шесть тысяч лет составляют период более или менее известной нам социальной и духовной истории человечества. Если воспринимать эту картину в обычной хронологической системе отсчета времени, то возникает впечатление невероятного ус­корения времени, причем столь огромного, что оно, вероятно, должно достаточно быстро завершиться какой-то катастрофой.

Но, видимо, такая система отсчета времени, как и все самые первые инструменты человека, еще доста­точно груба и не отражает внутренней природы изме­ряемого явления. Время «возникает» и начинает «уско­ряться» только тогда, когда человеческое сознание нагружает его некоторым смыслом и значением, когда человек осознает не только свою личную, но и свою родовую жизнь. Личная жизнь коротка, а в условиях повседневной борьбы за существование за отведенный отрезок времени не только чаще всего мало что можно сделать, но и сама жизнь, преисполненная тяжелым трудом, страданиями, муками, может показаться чело­веку бессмысленной и непосильной. Именно в таком состоянии духа мощнее всего заявляют о себе механиз­мы психологической компенсации, которые через идею вечной потусторонней жизни как бы уравнивают чело­века с Космосом по продолжительности существова­ния. Но с постепенным развитием общественного соз­нания приходит и осознание людьми своей родовой жизни, т. е. как жизни, существования всего человече­ства, и уже на этом фоне возникает мысль, что человек уходит, а жизнь продолжается, невозможная прежде и примиряющая внутренне личность с краткостью пре­бывания человека на планете. На самом же деле с уходом каждого человека останавливается, перестает сущест­вовать то внутреннее время, которое было в нем зало­жено. Время абстрактное, хронологическое, бытовое продолжается лишь постольку, поскольку на Земле остаются другие люди. Но если когда-нибудь исчезнет последний человек, то время на Земле остановится, прекратится в самом прямом смысле слова. Оно будет просто исчерпано полностью.

Все эти философские рассуждения имеют самое непосредственное отношение к политико-психологи­ческому анализу. ППА-исследования и особенно про­гнозы обладают той удивительной особенностью, что во многих случаях философские абстракции оборачи­ваются в них самыми практическими вопросами тео­рии и методологии исследования, обойти которые невозможно. В данном же случае восприятие времени теснейшим образом связано с мироощущением чело­века, социальных групп и существенно влияет на особенности и саму структуру социальной мотивации.

Задача измерения времени исторически постав­лена совсем недавно, подчинена техническим и орга­низационным целям, поэтому наиболее удовлетвори­тельно она решается в хронологическом понимании и отсчете времени. Но это — измерение времени как бы извне субъекта, а все большее число практических задач требуют способности измерения времени изнут­ри. Сколько может продолжаться какой-либо негатив­ный общественно-политический или социально-эко­номический процесс, воздействовать на который в позитивном направлении человек пока не в состоянии, т. е. до тех пор, пока этот процесс не исчерпает своих внутренних пределов — отпущенного ему времени? Такой вопрос (в различном конкретном выражении) постоянно возникает на всех направлениях политики. Да и не только политики.

Хронологическое понимание времени стимули­ровало введение астрономической шкалы его отсче­та: тысячелетия, века, десятилетия, годы, месяцы, недели, часы, минуты, секунды. Насыщая свою жизнь все большим количеством дел, возможностей, альтер­натив, человек дробит время, придавая смысл даже самым коротким его отрезкам. Это и есть интенси­фикация жизни, все более вытесняющая из обихода такие распространенные раньше временные катего­рии, как «долго», «всегда», «вечность», и сопровож­дающаяся весьма противоречивыми изменениями в психологии времени.

Наряду с какими-то единицами времени в созна­нии человека и общества всегда присутствуют и еди­ницы территории. Ими могут быть какая-то конкрет­ная местность (деревня, лес, болото, горная долина); территория более крупного масштаба, как-то оформ­ленная социально, политически, административно (уезд, район, область, штат, провинция и т. д.); еще более крупная территориальная целостность (страна, реги­он, вся планета). Границы территорий политического пространства определяются одним или несколькими из следующих факторов:

— встречной силой, когда территориальная экс­пансия данного социума наталкивается на про­тиводействие другого и в результате граница между ними устанавливается на базе баланса сил, через столкновение или без него;

— естественными препятствиями, которые слиш­ком трудно, практически невозможно или по­просту ненужно преодолевать;

— пределами возможных и необходимых комму­никаций, которые позволяют охватить опреде­ленное пространство стабильной сетью всевоз­можных связей и отношений.

Видимый историко-психологический парадокс заключается в том, что пространство, на котором че­ловек осуществляет свою деятельность, в историческом масштабе времени в целом расширялось, а время в тех же рамках отсчета словно ускорялось, сжималось, становилось все насыщеннее. На первый взгляд, это означает, что различные формации, системы, общест­венные устройства сменяют друг друга со все боль­шей (в историческом масштабе времени) быстротой. Но сколько может продолжаться такое ускорение, и чем оно завершится? Правомерно ли ожидать за ка­ким-то рубежом резкий перелом и существенное за­медление темпов развития человечества, о чем дав­но уже пишут многие специалисты на Западе, и если правомерно, то сколь далек или близок может быть такой рубеж, и как, в частности, в свете подобных гипотез, должен выглядеть выбор стратегии разви­тия для России?

Однако все изложенное справедливо только на первый взгляд, поскольку в таком толковании «ус­корения общественно-исторического развития» не проводится разграничение между крайне сложной действительностью, для познания, описания и изме­рения которой инструментарий современной науки еще явно недостаточен, и прецедентным восприятием этой действительности сознанием, впервые сталки­вающимся с подобными явлениями. Верным призна­ком прецедентного восприятия является реакция страха: как в России, так и во всем мире информа­ционные и научные издания всех направлений пол­ны катастрофическими сценариями всемирных и локальных катаклизмов, войн, конфликтов и т. п. Это означает, что сознание реагирует на новую для себя проблему пока еще в черно-белых тонах, не видя или будучи неспособным установить нюансы, тонкости, переходы.

На деле же историческое развитие, прогресс вовсе не имеет линейного характера (что уже оче­видно) и не разворачивается по олимпийской сис­теме «проигравший выбывает» (что пока еще менее очевидно). Ни одна из прошлых общественно-эконо­мических формаций и политических систем не ушла из жизни человечества целиком и полностью, без­возвратно. В современном мире не так уж редки острова поистине первобытных отношений и образа жизни. И в наши дни отнюдь не редкость рабовла­дение в самом прямом и практическом смысле сло­ва: сообщения о таких случаях во многих странах, включая США, не раз появлялись в печати; стали достоянием гласности и примеры рабовладения на территории бывшего СССР, в том числе в России. Кланово-феодальные отношения — тоже вполне со­временная и весьма распространенная реальность. По-видимому, с появлением чего-то принципиально нового в общественной жизни, экономическом ук­ладе и т. д. старое не уходит полностью, а только оттесняется в какие-то социальные ниши, сохраня­ясь там веками и тысячелетиями и обладая способ­ностью не мигрировать в новые формы, а времена­ми неожиданными всплесками как бы демонстрировать свою жизнестойкость.

Если такая гипотеза хотя бы отчасти верна, то линейно-хронологический взгляд на проблему соци­ально-исторического развития как ускоряющуюся смену прежних общественных форм новыми должен быть пересмотрен в пользу представления о социаль­но-экологической системе, которая по мере развития становится все сложнее внутренне, обнаруживает растущее число мутаций, перекрестных форм, анало­говых структур. При всей кажущейся философично­сти, такой взгляд на проблему дает во многом другую по сравнению с ныне распространенными картину внутреннего состояния России, фактической направ­ленности ее эволюции, придает иную интерпретацию многим результатам полевых социологических иссле­дований.

Одним из самых сложных в конкретных ППА-исследованиях является вопрос о том, как определять продолжительность того или иного политического, социального и т. д. процесса: что считать его началом, а что — завершением. Эта проблема сродни дискус­сиям, идущим сейчас на стыке медицины, нравственности и религии, о том, что считать рождением чело­века (момент зачатия; момент, когда плод в чреве матери подал первые признаки жизни; когда у него полностью сформировался мозг или же когда ребенок живым появился на свет), что — его смертью (смерть как прекращение деятельности головного мозга, как прекращение существования организма в качестве единого целого или же как прекращение жизнедея­тельности всех без исключения его органов).

В социальной сфере еще более, чем в случае с отдельным человеком, появление каких-то внешних признаков процесса (или прекращения ранее шедше­го процесса) означает, прежде всего, что уже на про­тяжении какого-то времени, иногда весьма долгого, складывались глубинные факторы и предпосылки видимой стороны общественной жизни. То, что обыч­но воспринимается, например, как публичное начало какой-то политической кампании, чаще всего при ближайшем рассмотрении оказывается одновременно завершением достаточно продолжительной подготови­тельной работы, которая в условиях современного мира и сложных общественных структур могла быть начата за несколько лет и даже за два-три десятилетия до видимых сдвигов или событий.

Определение начала и конца конкретного полити­ческого процесса зависит от инструментария, которым располагают политик и/или аналитик. Если этот инст­рументарий позволяет засечь и точно установить нечто скрытое от внешнего наблюдения, то соответственно и начало (конец) процесса тоже может быть определено. Если он сделать это не позволяет, то целесообразно выбрать какие-то четкие, измеримые параметры и ими условно обозначить начало и конец процесса. Напри­мер, за начало конфликта можно принять такой мо­мент, когда в вооруженных стычках погибло опреде­ленное количество людей или когда впервые был применен определенный тип противоборства (откры­тые военные действия, а не, допустим, партизанская борьба или политический терроризм), вид вооружений и т. д. В этом случае существенно, чтобы начало и завершение процесса устанавливались на базе одних и тех же критериев.

В практических ППА-исследованиях длительных или одновременно многих процессов, особенно кон­фликтного характера, целесообразно использовать категорию модуля протяженности процесса, определяемого как средняя величина протяженности типо­вого процесса данного класса от одной стадии этого процесса до другой либо от начала до конца процесса в целом (в зависимости от того, о процессе какой потенциальной протяженности идет речь). При ком­плексных исследованиях простое сравнение модулей протяженности соответствующих процессов позволит в предварительном порядке выявить критические точки во времени, когда вероятно множественное наложе­ние эффектов одного процесса на другие или, напротив, максимальное расхождение различных фаз разных процессов относительно друг друга. Классификация социальных, экономических, политических процессов по их модулям протяженности позволит легче прогно­зировать повестку и возможные исходы избиратель­ных кампаний, совпадение или рассогласованность процессов с теми или иными политическими грани­цами (сроки полномочий, ожидаемые политические события, сдвиги и т. д.).

Подобные аналитические разработки и прогнозы теснейшим образом связаны с двумя политическими явлениями: дефицитом времени и стабильностью либо ее отсутствием. Дефицит времени имеет объективную сторону: он означает, что для достижения поставлен­ных целей в намеченный срок недостает каких-то практических возможностей. Но в первооснове вся­кого дефицита времени непременно лежит его субъ­ективная грань: возникновение такого дефицита озна­чает, что либо цель и пути движения к ней изначально были намечены нереалистически, либо в процессе движения к цели были в чем-то допущены существен­ные отклонения или имело место то и другое сразу. В любом случае, предварительная оценка модулей протяженности ведущих к цели и препятствующих этому движению процессов позволит снизить риск возникновения дефицита времени.

Политическая стабильность (статическая или ди­намическая) также имеет объективную и субъектив­ную стороны. Первая (объективная) заключается в том, что либо не происходит никаких или как минимум никаких нежелательных, негативных изменений (ста­тическая стабильность), либо заранее предусмотрен­ные изменения происходят так, как это и предполага­лось, под контролем или как минимум под наблюдением соответствующих политических структур (динамиче­ская стабильность). Вторая же (субъективная) сторона любой стабильности связана с психологическим вос­приятием происходящих событий и процессов.

Человек и политические структуры воспринима­ют ситуацию как нестабильную, а значит, и потенци­ально угрожающую, опасную в тех случаях, когда они не знают и/или не понимают, что именно происходит; не могут интерпретировать происходящее в привыч­ных для себя понятиях и категориях; не располагают достаточным временем и/или возможностями для по­лучения и истолкования необходимой информации; не контролируют или недостаточно влияют на происхо­дящее. При этом сама ситуация может и не угрожать непосредственным интересам воспринимающего ее субъекта (если угрожает, то она воспринимается как еще более опасная, даже катастрофическая).

Другая психологическая грань заключается в том, что до сих пор весьма распространены представле­ния, согласно которым стабильность рассматривает­ся как полная неизменность, неподвижность. Более того, стабильности приписывается позитивная оцен­ка — стабильность всегда хороша, какая бы она ни была; при всех условиях она должна приветствовать­ся, всячески охраняться и поддерживаться. Нестабиль­ность же рассматривается и оценивается с прямо про­тивоположных позиций.

Ясно, что на самом деле все гораздо сложнее. Стабильность, фактически означающая косность, за­стой, приверженность прежним формам жизни и недопущение нового, — верный путь к сложным со­циально-политическим испытаниям, что доказал в том числе и опыт СССР. В то же время, любые перемены и любое развитие всегда, помимо прочего, несут с собой и нестабильность. Нестабильность — наиболее уни­версальная форма проявления развития и один из важнейших его источников. От человека зависит, пе­рерастет та или иная конкретная нестабильность в конфликт, трагедию, стихию, иные социально опасные формы или станет контролируемой под влиянием воли, опыта, знаний, способностей людей.

Объективно стабильность — это:

• не статус-кво, а динамика всех и всяческих жизненных процессов, остановить которую не дано никому, причем динамика, не искажаемая экстремальностью внешних или внутренних условий жизни, особенно экстремальностью, искусственно создаваемой или вызываемой;

• предсказуемость наиболее существенных, прин­ципиальных параметров и состояний системы, направлений и тенденций ее эволюции и раз­вития;

• возможность рационально и эффективно реа­гировать как политически, так и практически на все перемены, которые рождает жизнь, и делать это своевременно.

Для того чтобы соблюдение всех перечисленных условий оказалось возможным, должна быть соответ­ствующим образом подготовлена и когнитивная сфера политики. В психологическом смысле стабильность — это когда человек способен распоряжаться временем, а не время — человеком. Способность к такому распоря­жению зависит, однако, не только от комплекса достаточ­но очевидных объективных обстоятельств (информиро­ванность, знание и понимание, наличие соответствующих практических средств, возможностей и т. п.), но и от психо­логии восприятия времени, присущей данной социаль­ной и/или политической культуре либо какой-то ее части — элите, государственно-политическому руково­дству, классу, группе.

Ощущение времени — всегда и везде централь­ный вопрос любого восприятия мира и самоощуще­ния субъекта: исторического, этноконфессионального, социально-культурного, индивидуального. Это ощущение формирует один из главных параметров психологии восприятия времени, а именно: рассмат­ривается ли оно как ценность, и если да, то ценность какого рода — философско-религиозного или прак­тического, повседневного.

Сознание прошлого, развитое по меркам своих эпох, приписывало времени определенную ценность. Но в философских и религиозных системах древно­сти время не было еще никак структурировано, а представало некой сплошной протяженностью, чистой самостоятельной субстанцией. Его ценность заключа­лась в том, что оно давало возможность до предела, до бесконечности заполнить его углублением человека в самого себя или в познание сокровенного смысла мироздания; вознаграждало за праведную жизнь веч­ным покоем и блаженством или, напротив, карало за прегрешения вечными муками. Естественно, все это было возможно не в повседневности, заполненной суетным добыванием пропитания и к тому же конеч­ной, а только в потустороннем мире.

 

Неверно было бы полагать, будто подобное ощу­щение времени не имело никаких практических по­следствий. Ориентируя человека на то, что главные и наиболее значимые для него лично события, отрезки жизни произойдут когда-то потом, в неопределенном будущем и даже в загробном мире, такое ощущение времени предрасполагало человека к повышенной созерцательности, пассивности, к ощущению текущей жизни как безвременья, как некоего вынужденного ожидания этого главного потом — ожидания, которое надо просто перетерпеть. Иными словами, ориента­ция на жизнь потом существенно подрывает меру активности человека в текущей жизни — активности и личной, и социальной, — ослабляет силу мотивации, направляет ее содержание и структуру в русло ир­рационального, стимулирует индивидуальную и об­щественную пассивность. Исторические результа­ты этого можно видеть сегодня на уровне развития и в образе жизни тех народов, многовековые рели­гиозные традиции которых отмечены печатью тако­го ощущения времени. Нечто подобное, хотя и на более коротком отрезке времени, продемонстриро­вала практика реального социализма в СССР: пер­спективы «прекрасного завтра» чем дальше, тем оче­виднее выступали как фактор антимотивации по отношению и к отдельному человеку, и к обществу в целом.

Налицо очевидная диалектика последовательности взаимосвязей: чем ближе к повседневной жизни чело­века и общества личное и социальное ощущение вре­мени, тем сильнее будет мотивация субъектов и их практическая активность, тем большим количеством прагматических дел будет заполнена их настоящая жизнь, тем большей внутренней организации и дис­циплины она потребует, тем дробнее и практичнее будет становиться их восприятие, оценка, измерение времени, ибо реальное время не имеет ценности либо ценится низко только теми, кто привык мыслить и жить в категориях вечности.

Но и слишком приземленное, краткосрочное ощу­щение времени имеет свои серьезные недостатки, особенно в социальной и политической областях, а также в экономике. Не случайно в американской и другой западной литературе весьма распространены сетования насчет материальных и политических из­держек, проистекающих от того, что руководящий персонал корпораций мыслит горизонтами кварталь­ной рыночной конъюнктуры и прибыли, что полити­ческие и государственные деятели живут от выборов до выборов, подчиняя свои поступки соображениям ближайшей избирательной кампании. Россияне по собственному опыту знают, какие экологические, со­циальные и прочие издержки приносила практика выполнения планов любой ценой, особенно когда речь шла о годовых планах.

В любой системе экономических, политических, иных критериев и координат ориентация на получе­ние краткосрочной отдачи заставляет уделять меньше внимания средне- и долгосрочным последствиям дея­тельности, в меньшей степени принимать их в расчет, а то и вовсе игнорировать. К тому же длительная практика ориентации на краткосрочные результаты, сиюминутные цели и задачи способствует селекции исполнителей и руководителей, мыслящих только так­тическими категориями и органически неспособных видеть, тем более просчитывать стратегическую пер­спективу и ее варианты. (Аналитик, работающий в сфере ППА, должен иметь объективные критерии для оценки соответствующих способностей политическо­го лидера, государственного руководства, возможного претендента на выборную должность.) На социальном уровне такая ориентация общественной деятельности, если она выдерживается несколько десятилетий и более, приводит к появлению целых поколений людей, способных жить только собственными мелкими и су­етными повседневными делами и заботами; выраба­тывает соответствующую общественную мораль, эти­ку взаимоотношений.

Таким образом, диалектика личного и социально­го ощущения времени и масштабов мышления инди­вида, группы, социума очевидна. Ощущение времени как сплошной и бесконечной протяженности побуж­дает думать в категориях «от начала до конца света», восприятие же вечности на уровне не философии, а повседневной психологии обессмысливает любую дея­тельность, толкает к пассивности и фатализму: какие человеческие дела и поступки могут иметь смысл на фоне вечности? Погруженность в текущее мгновение заполняет мысли мелким, конъюнктурным, сиюминут­ным, преходящим; мешает различать незначительное и существенное; окрашивает саму деятельность всеми признаками суетности, интеллектуальной и духовной узости мышления. То, что воспринимается современ­никами как крупномасштабное, историческое мышле­ние и деятельность, при ближайшем рассмотрении оказывается оптимальной для своего времени глуби­ной взгляда в будущее, не слишком мелкой, близкой и потому не каждому доступной, но и не чрезмерно далекой, оторванной от сегодняшних реалий — и по­тому тоже не каждому доступной, ибо смотреть в веч­ность, в бесконечность не сложнее, чем в текущее мгновение.

Чем же определяется и как может оцениваться подобная оптимальность взгляда в будущее, когда мотивация, с одной стороны, вынуждена обращаться к духовному началу в человеке, тем самым возвышает и это начало, и общество в целом, вызывая в личности и социуме мощный духовный подъем; но, с другой стороны, все-таки не отрывается от реалий, не уносит мысли и надежды в сферу иллюзий, фантазий, утопий и не обрекает тем самым энтузиазм людей, их усилия на неудачи и разочарования, а подъем их внутренней энергии и мотивации — на неизбежные в конце кон­цов спад, апатию, пессимизм?

До сих пор подобные взлеты духа происходили в истории исключительно стихийно и заранее не пред­виделись. Конечно, было бы самонадеянностью ста­вить задачу прогнозирования таких подъемов; попыт­ки же вызывать их искусственно могут быть связаны не только с неизбежной неудачей, но и с крайне отри­цательными и весьма долговременными психологиче­скими и моральными последствиями. Однако полити­ческий психолог должен иметь возможность хотя бы прогнозировать вероятность наступления и возмож­ную продолжительность периодов массовой социаль­ной апатии, безволия, пессимизма, мотивационной импотенции.

В качестве аналитического инструмента и крите­рия, позволяющего принципиально разграничивать сферу, в которой в разной степени действует конкрет­ная мотивация конкретных живых людей, и сферу, за границами которой такая мотивация не имеет и не может иметь места, целесообразно избрать абсолют­ный модуль продолжительности. Мы определяем его как равный 30 годам. Модуль соответствует приня­той в демографии продолжительности активной жиз­ни человека, или средней границе смены поколении. Все, что лежит в пределах данного срока, хотя бы в принципе может так или иначе, сильнее или слабее влиять на мотивацию человека и тем самым на его поведение (в том числе политическое), поскольку ожидаемые результаты тех или иных начинаний, действий, «капиталовложений» наступят еще в пери­од его активной жизни и будут чем-то значимы для этого человека. Соответственно, и все общественные процессы, крупномасштабные социальные начинания, отдача от которых наступит в пределах абсолютного модуля продолжительности, во-первых, являются объ­ективно значимыми для человека, а во-вторых, в прин­ципе побуждают его к рациональному мышлению и поведению.

Все, что выходит за пределы такого срока, уже менее прочно связано или не связано вообще с реаль­ной жизнью данного человека и поколения: они про­сто не успеют ни воспользоваться ожидаемыми поло­жительными результатами какой-то деятельности, ни ощутить непосредственно на себе ее возможные от­рицательные, пагубные последствия. Поэтому во всех планах, начинаниях и процессах, длительность кото­рых до наступления значимых результатов превыша­ет абсолютный модуль продолжительности, мотивация людей претерпевает существенные изменения в це­лом в нездоровую сторону. В негативной части («не поступай плохо») резко снижается чувство ответствен­ности, объективно облегчается принятие рискованных, недопустимых и откровенно преступных решений, поскольку аргументы об опасности таких решений оказываются ослабленными интеллектуально и эмоцио­нально — ведь, с одной стороны, до очевидного про­явления последствий еще крайне далеко и есть широ­кое поле для добросовестных заблуждений, искренних споров и всевозможных корыстных спекуляций, ма­нипулирования информацией; а с другой — и ответ­ственность за последствия таких решений тем, кто их принимает, заведомо нести не придется. В позитив­ной же части мотивации («поступай хорошо») сущест­венно возрастает стремление облагодетельствовать не себя, а других: от собственных детей до грядущих поколений.

Применительно к детям такая мотивация может иметь рациональный и прагматический характер (на­пример, основать и развить дело, наследниками и продолжателями которого, равно как и бенефициан­тами, станут дети; построить для них дом, дачу, приобрести недвижимость и т. п.), хотя может и не иметь его (навязывание детям определенного образа жизни, рода занятий, образования и т. д.). Применительно же к широким массам и целым поколениям подобная мотивация с высокой долей вероятности и риска спо­собна приводить к различным вариантам фанатизма: религиозного, идеологического, социального, нацио­нального, политического и т. д., и основанного на нем поведения. На таком общем фоне благом и оптимумом выглядит отсутствие, утрата какой бы то ни было лич­ной и/или социальной мотивации в связи с процесса­ми и явлениями, длительность которых превышает абсолютный модуль продолжительности. Значит, в интересах здоровых жизни и развития социума поли­тика не должна искушать человека. Ответственная и нравственная политика обязана крайне осторожно подходить к выдвижению и отстаиванию начинаний, ожидаемая отдача которых выходит за пределы вели­чины абсолютного модуля.

30-летний модуль продолжительности назван нами абсолютным потому, что время существования слож­ных социальных субъектов (ССС) может во много раз превышать продолжительность активной жизни поко­ления людей. Оно может оказаться и меньше этой продолжительности. Для выведения какого-либо ана­логичного модуля продолжительности, но приложимого только и исключительно к ССС, в настоящее время не просматривается ни критериев, ни оснований; и тео­ретически сомнительно, что такой модуль мог бы су­ществовать вообще. В то же время внутри любого ССС действуют люди, к которым приложимо все изложен­ное выше. Сам ССС с его внутренней структурой выступает по отношению к этим людям как один из тех жизненных процессов, в которые они фактически включены. Следовательно, все изложенное относитель­но взаимосвязи продолжительности процессов с мо­тивацией человека справедливо и применительно к отношениям личности с тем ССС, внутри которого она действует и/или живет.

В обыденном массовом сознании используются две шкалы отсчета времени: «вчера—сегодня—завтра» и «прошлое—настоящее—будущее». При явной и зна­чительной модальности указанных шкал между ними есть и глубокое психологическое различие.

«Вчера—сегодня—завтра» предполагает высокую повторяемость повседневного жизненного опыта. Это значит, что существует как минимум принципиальная (а чаще всего и практическая) возможность сопоста­вить опыт разных дней, сделать из такого сравнения какие-то выводы, если необходимо, то повторить ка­кие-то попытки снова и снова, внести в свое поведе­ние те или иные коррективы и т. д. Здесь человек в максимально возможной для него степени распоряжа­ется своим временем.

На шкале «прошлое—настоящее—будущее» подоб­ной власти над собственным временем у человека нет. Но шкала «прошлое—настоящее—будущее» может прилагаться к описанию, пониманию, оценке явлений, событий и процессов в пределах абсолютного модуля продолжительности; в пределах одной реальной чело­веческой жизни в целом либо выходить за эти преде­лы. В любом случае, повседневный жизненный опыт, приобретаемый и оцениваемый по шкале «вчера—се­годня—завтра», на уровне «прошлое—настоящее—бу­дущее» отливается уже в представления человека о некой собственной жизненной программе, а также о том, как его программа выполняется: чего хочет добиться человек, к каким целям он стремится, насколько ему это удается на данном отрезке жизни и в целом и т. д.

В пределах абсолютного модуля продолжительно­сти человек еще в принципе может, при желании или необходимости, в большей или меньшей степени скор­ректировать и даже изменить как содержание своей жизненной программы, так и направленность, темпы, средства ее осуществления. Но возможности подобных корректировок не беспредельны, их отдача проблема­тична. Поэтому крайне существенно учитывать, когда и как формируется жизненная программа человека, насколько она осознана, как человек оценивает итоги прожитой жизни на завершающих ее этапах.

Фактически жизненная программа формируется У ребенка и подростка под влиянием их непосредст­венного окружения, микро- и макросоциальной сре­ды, культуры, в которых они живут, и происходит это в основном неосознанно. Процессы воспитания, со­циализации, формирования личности подробно опи­саны и исследованы в психологии. Для целей ППА-исследования существенно, что человек вступает в активную социальную и политическую жизнь, уже обладая некоей жизненной программой (хотя он мо­жет этого и не осознавать). Его отношение ко всему происходящему, в том числе к политике, политическим институтам и деятелям, к обществу в целом складывается в дальнейшем под влиянием того, на­сколько удается или не удается ему осуществить свою жизненную программу, и если не удается, то в чем он усматривает причины постигающих его неудач. Так складываются на практике политико-поведенче­ские группы — реформаторы, консерваторы, реакция, экстремисты.

Оценка итогов прожитой жизни существенна не только для данного человека, но и для социума в целом: ведь это оценка не только и не столько личности, сколько всего накопленного за определенное время социаль­ного опыта, его качества, смысла и значения. От такой оценки можно просто уйти, но тогда итогом станет историческое беспамятство, забвение уже имеющегося опыта, а значит, содержательная и духовная узость сознания вновь формирующихся поколений, их обре­ченность на то, чтобы просто механически повторить опыт, который уже когда-то был получен и от уроков которого в принципе можно было бы идти дальше ду­ховно, интеллектуально, практически.

От оценки итогов прожитой жизни самим челове­ком (речь пока только об этом: в интересах понимания сути проблемы мы упрощаем ситуацию и игнорируем тот факт, что на практике различные люди и силы всегда как-то манипулируют подобными оценками в собственных интересах и целях) этот человек может и не уходить. Тогда у него есть три принципиальных выбора: а) признать итоги своей жизни в целом не­удачными, возложив ответственность за это либо на себя (что требует огромной внутренней силы), либо на других, в частном случае — на общество; б) сделать вывод, что жизнь удалась и соответственно заключить, возможно, что жить надо так и только так, а не иначе, то есть абсолютизировать в какой-то степени свой опыт, подходы, рецепты; в) по мере возможностей разобраться, что удалось, а что нет, почему, и поста­раться подвести взвешенные итоги. Какова бы ни была итоговая оценка (в социуме же всегда существует некоторая совокупность таких оценок) по ее содер­жанию, объективности и т. д., она всегда влияет и на текущее эмоциональное состояние личности, ее окру­жения и социума, и на формирование у молодежи представлений о собственной жизненной программе. Психологическое и политическое значение этого яв­ления переоценить невозможно.

На социальном уровне, однако, совокупность ин­дивидуальных оценок может расходиться с оценками официальными, даваемыми как из политических, идео­логических, пропагандистских соображений, так и с максимально доступной объективностью. Субъективный опыт людей, особенно одного поколения, никогда не тождествен ни субъективному опыту всего общества или его части, ни тем более объективной оценке этого опыта. Так, ветеран войны, отлично сознавая, какой трагедией была война для страны в целом, тем не ме­нее, может считать, что у него в жизни это были луч­шие годы: он бил врага, приближал своими действия­ми победу, видел смысл своих усилий, раскрыл в себе самом какие-то качества, способности; наконец, просто был тогда молод, — и будет абсолютно прав в оценке собственной жизни, собственного опыта. Если субъек­тивная оценка своего прошлого миллионами людей рас­ходится с официальной, то такая ситуация может иметь не столько текущие политические последствия, сколь­ко непредсказуемый эффект на формирование взгля­дов, представлений, морали, шаблонов поведения у только еще вступающих в активную жизнь поколений. Собственно, во многом именно по этому каналу и про­исходит духовное и психологическое развитие социу­ма, складываются сдвиги в фактической этике и нрав­ственности, психическом складе, что потом имеет (наряду с прочими) и свои политические последствия.

Но если ребенок и подросток видят свою жизнен­ную программу в жизни взрослых и ее результатах (неважно, готовы они воспринять опыт взрослых или стремятся отрицать его), то общество в целом пока еще ни разу за всю известную нам историю не виде­ло перед собой того, что можно было бы назвать жизненной программой социума Только XX век, в условиях достаточно развитых массовых коммуни­каций, дал первые, пока еще единичные и очень специфические, примеры того, как на глазах совре­менников кристаллизовались, складывались, дости­гали некоторого «пика», а потом рушились отдельные социально-территориальные системы, уступая место преемникам.

Однако современное сознание интересует то, от­куда и куда идет общество в целом, каким закономер­ностям подвержено его движение, какие обязательные стадии, этапы оно включает, есть ли у этого движения какой-то «конец». Современное общество просто нуждается в таких оценках, чтобы иметь набор критериев для осуществления многих сложных, дорогостоящих и сверхдолговременных проектов — от освоения космо­са до развития неосвоенных пока территорий, сфер дея­тельности: крайних Севера и Юга, Мирового океана, экваториальных зон. Эти вопросы имеют колоссальное идеологическое, политическое, практическое значение.

Исторически общество конструировало свою жиз­ненную программу на неопределенное, но всегда веч­ное будущее средствами религий и идеологий, искус­ства и механизмов психологической компенсации. Каждое из этих направлений выполняло свои специ­фические задачи и функции, и каждое из них не могло и не может заменить собой другие.

Сознательная деятельность, в отличие от инстинк­тивной, предполагает наличие некоторого знания. Зна­ние достигается тем, что формулируется (в вербальной или невербальной, поведенческой форме) вопрос и на него ищется ответ. Вопрос формулируется тогда, когда в процессе своей деятельности человек и/или социум сталкиваются с проблемой, для решения которой преж­ние навыки, знания, шаблоны поведения оказываются недостаточны. Особенность вопроса как продукта со­знания состоит в том, что когда он сформулирован, в нем всегда заключен и какой-то гипотетический ответ; если такого ответа нет, то нет и вопроса, а есть лишь недоумение, растерянность, удивление, характеризую­щие состояние поиска.

Смысл и значение гипотетического ответа не в том, правилен он или нет, а в том, чтобы подтолкнуть чело­века к каким-либо действиям. Обладающий сознани­ем субъект способен действовать только при условии, что он ощущает субъективную правоту, правомерность своих поступков. Гипотетический ответ создает иллю­зию правомерности, эрзац-правоту там, где, как отлично понимает субъект, у него есть все основания для со­мнений, и тем самым открывает для субъекта возмож­ность начать действовать. Получаемый затем опыт накапливается, истолковывается и трансформируется в знание (или в то, что добросовестно принимается за знание). Такова последовательность внутренней «тех­нологии сознания» во времени, даже если субъект всего этого не осознает, а сама последовательность осуществляется весьма быстро.

Однако вопросы, поставленные осознанно или имплицитные в действиях субъекта, сильно различаются по тем горизонтам опыта, который необходим для получения максимально объективного, научно досто­верного ответа на них, и следовательно, по горизон­там времени, потенциально необходимого для обрете­ния такого опыта при тех средствах и возможностях, которыми располагают человек и общество в целом. Чтобы узнать, какая завтра будет погода, достаточно просто потерпеть несколько часов. Выяснить, взойдут ли семена, можно, лишь посеяв их и прождав несколь­ко дней или недель. На какие-то вопросы ответы мож­но получить только через годы, на другие — через века, на третьи — через тысячелетия. Если человек знает еще предельно мало, то его вопросы очень широки, общи, научно некорректны, а средства и возможно­сти — примитивны.

Но жить и действовать надо сегодня, а не через сто или тысячу лет. И тогда гипотеза, облаченная в форму вопроса-ответа, изложенная как религиозный, идеологический, нравственный императив, вынужден­но занимает место знания и открывает личности и обществу путь к сознательной деятельности, к возмож­ности накапливать и осмысливать опыт. Вот почему любая религия и идеология в историческом плане заслуживают серьезного и уважительного интереса исследователя: без заблуждений не было бы ни созна­ния, ни знаний. Естественно, однако, что на этом пути человека ждет масса неудач и разочарований и что сам по себе факт таких неудач и таких разочарований никак или очень слабо приближает те временные го­ризонты, у которых, наконец, может быть получен искомый ответ.

Вынести все неизбежные на этом пути лишения, страдания, потери и испытания человеку и социуму помогают хорошо описанные в психологии механиз­мы компенсации — как индивидуальные, так и соци­ально-психологические. Когда индивид утешает себя, объясняя себе и другим, почему он потерпел какую-то неудачу («а я на самом деле и не хотел этого добить­ся», «виноват такой-то», «помешало то-то или другое»),окружающие обычно не придают его словам слишком большого, буквального значения: всем понятно, что человек переживает и нуждается в сохранении лица, утешении и успокоении. Никто или почти никто не спорит, умные и чуткие люди делают в таких случаях вид, будто поверили объяснениям и согласились сними. А кто-то и в самом деле верит.

На уровне общественной психологии механизмы компенсации модальны индивидуально-психологиче­ским, но духовные продукты их функционирования часто ждет иная судьба, чем та, что обычно уготована самооправданиям личности. Основа их жизнеспособ­ности заключается в том, что, порождая псевдознание, люди все же открывают общественному сознанию возможность действовать на тех направлениях, где оно иначе было бы парализовано, — пусть даже действо­вать с неизбежностью в конечном счете ошибок, по­терь и разочарований.

Это обстоятельство еще только начинает осозна­ваться психологами и обществоведами. Религиозно-философские, социально-исторические, иные общест­венные учения и концепции предстоит исследовать в плане их духовного происхождения: что в их содер­жании продиктовано объективным опытом и его про­чтением с позиций представлений и возможностей определенного времени, а что вызвано к жизни потреб­ностями социума или его определенного слоя в обще­ственно-психологической компенсации. В таких иссле­дованиях политико-психологическому анализу может принадлежать немалая роль, особенно применитель­но к современности: ведь все описанные процессы имеют объективную природу и потому продолжаются поныне. Вопросы о том, что принимает общество за свою жизненную программу, какая часть, какого опы­та, каких других обществ и почему воспринимается при этом как модель, что в данном опыте объективно, а что порождено различными психокомпенсаторными про­цессами, предельно актуальны для политико-психоло­гического анализа и могут быть решены только при использовании им четких критериев времени.

В принципе человек и общество могут жить без такого понятия, как время. Но после того, как оно возникло и осознано, стало частью не только содер­жания сознания, но и самой его структуры, социаль­ная ориентация личности и социума в «сегодня» обя­зательно требует и каких-то представлений о «вчера» и «завтра». Это диктуется самой природой осознанно­го движения к любой цели. Коль скоро есть цель и некоторый набор ведущих к ней путей, то не только неизбежны, но и абсолютно необходимы вопросы, где и когда находится субъект на этом пути в данный мо­мент. И чем больше разрыв во времени между поста­новкой цели, началом движения к ней и сроками ее ожидаемого достижения, тем актуальнее практически и сами вопросы, и особенно ответы на них.

Необходимо отметить и другое. По мере накопле­ния осознанной, фиксируемой истории «вчера» все дальше удаляется от нас в прошлое, как бы раздвигая его горизонты. Но опыт, возможности, масштабы дея­тельности человека и человечества все более раздви­гают и горизонты будущего: как того, что человек ох­ватывает только сознанием (в науке, искусстве, мечтах, фантазиях), так и того, что он охватывает практиче­ски, т. е прогнозирует, планирует, закладывает в рас­четы. В совокупности все это означает, что, с одной стороны, абсолютные запасы достоверного опыта, надежной информации, проверенных знаний, образо­вания и культуры в целом непрерывно растут, и в этом смысле человек «знает» все больше и больше. Но, с другой стороны, расширяя сферу своего мышления и деятельности, человек тем самым постоянно раздвигает и границу своего соприкосновения с неизвестным, новым, непонятным, непознанным. Наивны технокра­тические представления, будто неизвестное сегодня станет известным завтра, и тогда окончательно отсту­пят, уйдут в прошлое те психологические и общест­венно-психологические порождения разума, которые так часто подводили человека в прошлом. С новыми знаниями неизбежно приходит и новое незнание, и потому все описанные механизмы сознания будут действовать и впредь (иное дело, какими будут духов­ные результаты их функционирования). Понимание этих механизмов абсолютно необходимо и для само­познания, и для более надежного анализа, планирова­ния и прогнозирования сфер идеологии и политики.

Для ППА актуально и такое направление иссле­дований, как изучение рациональности использова­ния времени и прогноз политических и социальных издержек и проблем, которые могут возникать при игнорировании обществом или политическими струк­турами такого ресурса, как время. Пока время чаще всего воспринимается сугубо утилитарно: как выиг­рыш времени, как некое тактическое и/или страте­гическое преимущество в отношениях политики и власти. Опередить оппонента, конкурента, против­ника — вот непосредственный смысл такого пони­мания времени как ресурса в политике. Естествен­но, что ресурс этот имеет важнейшее, чаще всего первостепенное значение. Но он же и наиболее очевиден, «на виду», поддается анализу и оценке без особых научных ухищрений, просто на уровне здра­вого смысла.

Интенсификация общественной жизни, в том числе политики, связана с долговременным аспектом вре­мени как ресурса. Каждому обществу, каждой СТС отпущен на один и тот же период строго определен­ный запас времени (3В), который может быть растра­чен попусту, но не может быть легко и быстро увели­чен. В расчете на хронологический год этот запас определяется по простой формуле:

3В = 24 часа х 365 дней х численность работоспособного населения

Манипулируя распределением времени между сном, бытом и работой, можно относительно увеличить объемы времени, выделяемые, например, на хозяйст­венную или какую-то иную деятельность. Однако пределы такого манипулирования, особенно в длитель­ной перспективе, невелики. При прочих равных усло­виях большим запасом времени обладает та СТС, в которой выше численность работоспособной части населения.

Увеличить потенциал времени, т. е. ту часть общего запаса времени, которая реально может быть израс­ходована на общественно-созидательные виды деятель­ности, можно иммиграцией (что не всегда возможно практически), естественным приростом населения (что требует значительного времени) или более интенсив­ным и эффективным использованием фактически от­пущенного времени.

Если исходить из 8-часового рабочего дня, двух­сот рабочих дней в году и 90 миллионов занятых в национальной экономике, то годовой запас рабочего времени России составляет порядка 144 триллионов человеко-часов. Неорганизованность в социальной практике может опустить его потенциал до 100 трил­лионов, максимальная мобилизация за счет сокраще­ния числа выходных, отпусков, продления рабочего дня — поднять до 200—250 триллионов. Вот времен­ной разрыв, доступный для развития России, и лю­бые стратегические планы должны бы начинаться с этих цифр и показывать их наиболее рациональное предполагаемое использование. Тогда потребовалось бы введение понятия время емкости не только произ­водственных процессов и технологий, но и всех про­цессов государственного, организационного, управленческого характера, всех технологий общественной жизни.

Конкретный ППА должен непременно учитывать синхронность и асинхронность различных процес­сов и явлений, существенных для общественной и политической жизни. Опираясь на прогнозы цикли­ческих колебаний экономики, развития отдельных стадийных процессов, ППА рассматривает послед­ствия подобных явлений не только с точки зрения того, как отреагируют люди на объективные и субъектив­ные жизненные условия, насколько оправдаются или будут обмануты их изначальные ожидания, какие политические последствия все это сможет иметь, но и с точки зрения того, с какими представлениями, в каком эмоциональном состоянии подойдут опреде­ленные социальные слои и группы к таким крити­ческим рубежам, как скажется на них явление свое­образного социального резонанса, если «пиковые» моменты и последствия различных процессов наложатся друг на друга.

Так, существенное ухудшение экономического положения теоретически должно вызывать прили­вы социального недовольства. Но эти приливы бы­вают максимальными, если такое ухудшение насту­пает внезапно, и несколько менее сильными, если оно заблаговременно прогнозировалось. План борь­бы с ухудшением можно начинать лихорадочно искать, когда оно уже наступило, и тогда любые действия будут восприниматься с недоверием и полупаникой: лю­дей уже «завели» в прискорбное состояние, почему же они должны верить, что те же люди и/или струк­туры выведут их к лучшему? Но стратегия борьбы может быть намечена заблаговременно, и в таком случае даже наступление заранее предсказанного ухудшения в экономике может укрепить доверие к власти и к намечаемым мерам по преодолению спа­да: если ухудшение наступает «по плану», значит, прогноз верен, а следовательно, высока и вероят­ность того, что стратегия выхода из кризиса тоже окажется эффективной.

Предыдущий | Оглавление | Следующий

[an error occurred while processing this directive]