Предыдущий | Оглавление | Следующий

г) Торговля и распределение

В цивилизованном обществе кардинальной проблемой распределения всегда являются взаимоотношения между городом и деревней. В России военного времени эта проблема уже проявила себя в сильной форме продовольственного кризиса. Хлебные карточки были введены в Петрограде и в Москве еще летом 1916 г., а очереди за продовольствием явились важнейшим вкладом в Февральскую революцию. Временное правительство сразу же организовало комитет продовольствия, декретировало государственную хлебную монополию, в соответствии с которой хлеб должен был поставляться государству по твердым ценам, а в мае 1917 г., когда было сформировано коалиционное правительство с участием эсеров и меньшевиков, образовало вместо комитета продовольствия полноправное министерство продовольствия [1]. Все эти меры, судя по всему, способствовали развитию "черного рынка" и побудили крестьян изъять хлеб с рынка в ожидании более высоких цен. Функции министерства продовольствия включали не только руководство осуществлением хлебной монополии и установление твердых цен на хлеб, но также и обеспечение поставок крестьянам по сходным ценам таких товаров, которых они требовали в обмен на свою продукцию. Так, в сентябре 1917 г. был выпущен приказ о передаче в его распоряжение с целью обеспечить процесс обмена с крестьянами 60 % продукции текстильной промышленности, оставшейся после удовлетворения потребностей армии [2]. Однако и эти меры оказались неэффективными; проведенное два раза повышение официальных цен на хлеб в ответ на давление со стороны аграрного населения способствовало дискредитации Временного правительства в глазах голодающего городского населения в течение последнего периода его существования.

В период между февралем и октябрем большевики, естественно, эксплуатировали каждую неудачную попытку Временного правительства установить справедливую систему распределения. Ленинские Апрельские тезисы, написанные в 1917 г., призывали осуществить контроль Советов над распределением, а также и над производством; в число "крупнейших синдикатов капиталистов", над которыми требовала установить "государственный контроль" резолюция Апрельской конференции, включались как синдикаты обрабатывающей промышленности, так и коммерческие [3]. Начиная с этого времени распределение обычно называли наряду с производством в числе тех областей деятельности, которые требовали общественного – или рабочего – контроля и были включены в тот "государственный аппарат", который, по словам Ленина, "является не вполне государственным при капитализме, но который будет вполне государственным у нас, при социализме" [4]. На другой день после Октябрьской революции Петроградский Совет потребовал "рабо-

496

чего контроля над производством и распределением продуктов" [5]. Декрет от 14/27 ноября 1917 г. о рабочем контроле номинально относился как к предприятиям, связанным с производством, так и к предприятиям, занятым распределением. Однако весь этот декрет в целом – так же как и все партийные изречения предреволюционного периода – был явно направлен по замыслу его авторов к заводским рабочим; служащие магазинов и других предприятий сферы распределения не были рабочими в узком смысле этого слова и не имели как таковые соответствующих форм организации; к тому же среди них у большевиков было не так много сторонников. Персонал бывшего министерства продовольствия, судя по имеющимся сведениям, продолжал подчиняться приказаниям учрежденного Временным правительством Совета продовольствия и в течение нескольких недель отказывался признать только что назначенный народный комиссариат продовольствия [6]. Новый строй столкнулся с почти полным развалом существующей системы распределения, как коммерческой, так и государственной, причем в ситуации, когда у него еще не было средств создать свою собственную.

Прямолинейная простота этой проблемы отнюдь не облегчала ее решения. Выпущенный три дня спустя после Октябрьской революции декрет, возложивший на городские органы самоуправления ответственность за распределение продовольствия, а также "предметов первой необходимости" и за контроль над продовольственными магазинами, ресторанами, гостиницами и мукомольными мельницами во всех городах с населением свыше 10 тыс. жителей [7], был не более чем жестом; ведь, судя по всем данным, нехватка была связана в основном не с недостатками в распределении внутри городов, а с тем, что продовольствие не поступало в города из деревни. Обращение к армии показывало ту тревогу, которую вызывало в Совнаркоме неблагополучное положение комиссариата на фронте.

"Продовольствие в стране есть. У помещиков, кулаков, торговцев имеются огромные скрытые запасы съестных припасов. Высшие государственные чиновники, высшие железнодорожники и банковские служащие помогают буржуазии против солдат, рабочих и крестьян... Банковские директора отказывают Советской власти в деньгах на экстренные продовольственные расходы" [8].

В этом обращении содержалось обещание принять "самые решительные меры" против "спекулянтов, мародеров, казнокрадов и контрреволюционеров-чиновников" – декрет угрожал, что все такие лица "арестуются и будут заключены в крепость Кронштадтской тюрьмы" Военно-революционным комитетом [9]. Однако тон этих заявлений свидетельствовал о том, что куда легче найти козлов отпущения, чем эффективные средства решения проблемы. Спекуляция неизбежно присуща всякому периоду политического и экономического распада; ведь первый экономический декрет Французской революции был направлен про-

497

тив спекулянтов, создававших тайные запасы продовольствия. Перед концом 1917 г. газеты начали обращать внимание на новое явление – мешочничество – и описывать деятельность мешочников, которые рыскали по деревням, скупая у крестьян продовольствие, а затем в мешках привозили его в города и распродавали по непомерно высоким ценам [10]. Декретом ВЦИК от 24 декабря 1917 г./6 января 1918 г. со ссылкой на резолюцию II Всероссийского съезда Советов выносилось постановление о создании при Совнаркоме Всероссийского комитета продовольствия и местных продовольственных комитетов, которые учреждались при местных Советах и находились в их подчинении [11]. Однако это представляло собой еще один пример попыток преодолеть кризис за счет создания бумажного аппарата, который так никогда и не показал своей эффективности на практике.

Неполадки с распределением были сопряжены с такими же неудобствами, что и спад производства, но еще менее поддавались проверке и контролю. После трех с половиной лет войны крестьянин испытывал острую нужду в тканях, хозяйственном инвентаре и почти всех видах потребительских товаров. И отнюдь не нехватка товаров представляла в то время главную трудность. Многие предприятия все еще сообщали о запасах нереализованных товаров [12]. То, что произошло, было достаточно ясно. Революция сопровождалась общим нарушением регулярных коммерческих отношений, а спешные попытки нового строя импровизировать официальный аппарат распределения оказались полностью неэффективными. В период между декабрем 1917 г. и мартом 1918 г. целая серия декретов предоставила официальным органам монополию на закупку и продажу текстиля, запасов продовольствия в широком смысле слова, спичек, свечей, риса, кофе и перца [13]. Следующий за ними декрет объявлял государственной собственностью все склады зерна [14]. Пытаясь овладеть денежной инфляцией, правительство вступило на тот же путь действий, который его лидеры столь резко осуждали в период правления Временного правительства: в течение первых шести месяцев пришлось провести два последующих повышения твердых цен на зерно [15].16 февраля 1918 г. было объявлено о "самой решительной борьбе против мешочничества", а местным Советам и всем железнодорожным организациям были даны указания арестовывать мешочников, а в случае вооруженного сопротивления расстреливать их на месте [16]. Две недели спустя Ленин разгневанно требовал, что "железные дороги должны быть освобождены от мешочников и хулиганов", и указал, что "спекулянт, мародер торговли, срыватель монополии – вот наш главный "внутренний" враг" [17].

Однако от этого официального негодования было мало пользы. Правительство не располагало запасами тех продуктов и товаров, которые оно брало на себя контролировать и распределять; норма выдачи продовольствия в городах упала до голодного уровня, выжить можно было только за счет "черного рын-

498

ка", где еще в небольших количествах и по непомерным ценам можно было купить продукты. Однако официальные органы не оставляли попыток найти выход. 25 марта 1918 г. Совнарком ассигновал более миллиарда рублей для финансирования закупок товаров, которые предполагалось продавать крестьянам в обмен на зерно [18]. Наконец, декрет от 2 апреля 1918 г. – первый, где была предпринята попытка нового строя подойти к проблеме распределения систематически и решить ее в целом, – уполномочивал Наркомпрод закупить потребительские товары всех видов, от предметов одежды до гвоздей и подков, для обмена с крестьянами на зерно и другие продукты. Процесс распределения передавался в руки местных органов Наркомпрода или назначаемых ими организаций, однако в работу по обеспечению этого распределения предписывалось вовлекать бедных крестьян, дабы гарантировать, что "нуждающееся население" тоже получит свою долю; этот законопроект имел, таким образом, свою классовую основу, которая легко могла вступить в противоречие с его экономическими целями [19]. Сомнительно, чтобы этот декрет оказался эффективнее своих предшественников. За пределами крупных городов предписания советских властей имели еще весьма слабое воздействие. Комитетов продовольствия или каких-нибудь других государственных органов, которые были бы способны управлять торговлей хоть в сколь-нибудь значительных масштабах, практически еще не существовало.

Тем временем к решению этого вопроса начал применяться и другой подход, который в конечном счете оказался более перспективным. В России было широко развито кооперативное движение, которое осуществлялось в трех формах: производственные кооперативы, включая как сельское хозяйство, так и городские ремесла, кредитные кооперативы и потребительские кооперативы. Все они внешне политического характера не имели, однако кооперативы производителей и кредитные, которые были почти исключительно сельскими, были связаны с эсерами, а потребительские кооперативы, преимущественно городские – с меньшевиками. В одной из своих ранних работ Ленин высказал презрительное отношение к крестьянским банкам и "дешевому кредиту", которые были пунктами платформы народников, счита.я, что они рассчитаны на то, чтобы "только усилить и развить буржуазию" [20]. Социалисты же в прошлом традиционно с подозрением смотрели на производственные кооперативы, считая, что они имеют тенденцию вырождаться в кое-как завуалированные капиталистические предприятия. В 1910 г. Ленин составил проект резолюции Копенгагенского конгресса II Интернационала, где высказывался о производительных кооперативах как о товариществах, которые "в том только случае имеют значение для борьбы рабочего класса, когда являются составной частью товариществ потребительных", однако сдержанно одобрил кооперативы потребительские [21]. Именно к россий-

499

ским потребительским кооперативам и обратились теперь большевики. Они подразделялись на два типа – рабочие кооперативы, концентрировавшиеся вокруг предприятий, и общие кооперативы, находившиеся главным образом под патронажем мелкой буржуазии. Революция оказала на рабочие кооперативы стимулирующее воздействие. Утверждалось, что один заводской рабочий кооператив в Москве насчитывал 200 тыс. членов, а рабочий кооператив Путиловского завода в Петрограде – 35 тыс. членов. Прошедший в Петрограде в августе 1917 г. съезд принял решение создать специальный центральный орган рабочих кооперативов [22]. Это решение, однако, судя по всему, осталось лишь на бумаге. Во время Октябрьской революции существовало от 20 до 25 тыс. потребительских кооперативных обществ различных типов, в которых состояло 7-8 млн. человек [23]; эти кооперативы группировались вокруг сильного центрального органа, известного как Центросоюз.

Первый шаг сделал Ленин, составивший во время своего рождественского уединения в Финляндии в последние дни 1917 г. проект некоего несколько наивного плана объединения всего населения в местные потребительские общества. Каждое общество должно было иметь прикомандированный к нему закупочный комитет, а сами эти общества со своими закупочными комитетами имели бы монополию на торговлю потребительскими товарами. Однако этот проект вылился в намерение создать подобный аппарат за счет простого процесса овладения всеми действующими кооперативами. "Существующие потребительские общества национализируются, обязуясь включить в свой состав все население данной местности поголовно" [24]. В январе 1918 г. этот план был опубликован Наркомпродом в форме законопроекта – такой пробный, предварительный характер его представления показывал, что против него ожидались оппозиционные выступления и что Советское правительство не чувствовало себя достаточно сильным, чтобы ввести эту политику одним росчерком пера. Переговоры с кооперативами продолжались почти три месяца. С точки зрения большевиков, положение кооперативов и правильное отношение к ним "радикально изменилось после захвата государственной власти пролетариатом". Однако то, что Ленин описывал как "соглашение с кооперативами буржуазными, как и с кооперативами пролетарскими", было достигнуто лишь после того, как оказался преодолен брест-литовский кризис [25]. 11 апреля 1918 г. это соглашение было обсуждено и одобрено ВЦИК; и здесь тоже о нем говорили как о "компромиссном решении, страдающем существенными недостатками" [26]. Эти апологетические заявления были данью силе организации, которая была способна вести самостоятельные арьергардные бои против правительства, еще не уверенного в своей власти. В соответствии с теперь уже официально выпущенным декретом потребительские кооперативы должны были быть открыты для всех, чтобы "влить все население";

500

с другой стороны, членство не должно было быть автоматическим и бесплатным, хотя неимущие люди должны были приниматься при номинальном взносе размером в 50 коп. Не обладали кооперативы, как то предусматривал ленинский проект, и монополией торговли потребительскими товарами. Признавались также и частные торговые объединения, хотя в качестве "побудительного стимула для вступления других в члены кооперации" [27] при любых торговых сделках взимался 5 %-ный налог или сбор, который кооперативы возвращали своим членам в конце года [28]. В каждой местности могли действовать два – и не более – кооператива – "общегражданский кооператив" и "кооператив рабочего класса"; это различие соответствовало уже существовавшей практике. Наконец, кооперативы, так же как и частные торговые фирмы, подчинялись регулированию, инспекции и контролю со стороны ВСНХ [29]. Чтобы справиться с этим делом, ВСНХ основал специальную секцию, состоявшую из трех членов его же собственного президиума, представителя Наркомпрода и трех представителей кооперативов [30]. Этот декрет эффективно втягивал кооперативы в орбиту Советской власти. Хотя на первый взгляд казалось, что он способствовал их усилению за счет расширения численности их членов и привилегий, которые предоставлялись им в ущерб частным торговцам, на самом деле декрет делал их подотчетными органу Советского правительства и зависимыми от него; а ВСНХ в процессе проведения этого декрета в жизнь превратил, судя по всему, эту зависимость в реальную.

В хаотической ситуации весны 1918 г. декрет о кооперативах внес весьма небольшой вклад в решение проблемы торговли и распределения между российскими заводами и российскими крестьянскими хозяйствами. Однако он внес новый элемент путаницы в соперничество между ВСНХ и Наркомпродом. Ведь декрет подчинял кооперативы не комиссариату, а ВСНХ, хотя такая тенденция развивалась в то время в сторону такого разделения функций, при котором контроль над производством возлагался на ВСНХ, а контроль над распределением – на Наркомпрод. Так называемый декрет "О хлебной диктатуре", выпущенный 9 мая 1918 г., признавал Наркомпрод как "единое учреждение", в котором должны быть централизованы "все распоряжения продовольственного характера", и передавал в его подчинение все местные продовольственные организации [31]. В этом декрете не делалось никаких упоминаний ни о ВСНХ, ни о кооперативах. Следующий декрет, от 27 мая 1918 г., "О реорганизации Народного Комиссариата продовольствия и местных продовольственных органов", чьей декларируемой целью было "объединить в одном органе снабжение населения всеми предметами первой необходимости и продовольствия, организовать в государственном масштабе распределение этих товаров и подготовить переход к национализации торговли предметами первой необходимости", попытался восполнить этот пробел. В нем

501

содержался пункт, предусматривавший, что цены на предметы первой необходимости должны будут устанавливаться ВСНХ "совместно с" Наркомпродом, а "распределение между населением осуществляется местными правительственными организациями при участии кооперации". В созданный при Наркомпроде Совет продовольствия должны были входить представители как от ВСНХ, так и от Центросоюза. Тем не менее основная часть декрета была посвящена дефинициям, касавшимся учреждения и прерогатив местных продовольственных комитетов Наркомпрода, не упоминая при этом никаких прочих организаций, действующих в этой же области; это намерение сконцентрировать власть над всеми формами распределения в руках Наркомпрода было даже почти не замаскировано [32].

Первые серьезные дискуссии по кардинальной проблеме торговли и обмена между городом и деревней прошли на состоявшемся в конце мая 1918 г. I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства [33]. В ходе их было поднято множество головоломных вопросов. Весьма знаменательно, что торговля почти полностью перестала осуществляться по официальным каналам и по официальным ценам, и распределение перешло в руки мешочников и прочих контрабандных или незаконных торговцев, которые осуществляли свои сделки либо путем прямого товарообмена, либо по ценам, не имевшим никакого отношения к официально установленным тарифам. Те, кто пытался установить диагноз этой болезни, давали два различных объяснения. Согласно некоторым, эти помехи обязаны были просто-напросто нарушениям аппарата распределения, исчезновению фирм или отдельных лиц, благодаря которым действовал этот аппарат при капиталистической системе. Другие считали, что трудности проистекали прежде всего из проблемы денежного обращения. Официально зафиксированные правительством твердые цены на зерно и другие предметы первой необходимости не имели практического смысла из-за денежной инфляции, связанной со все возраставшим выпуском бумажных денег. Те, однако, кто был согласен со вторым объяснением, расходились по вопросу о средствах решения этой проблемы. Некоторые утверждали, что для учета обесценивавшейся стоимости денег следует поднять цены, другие предпочитали провести дефляционную политику, сохраняя низкие цены, сократив выпуск бумажных денег, дабы восстановить их падающую стоимость [34]. Второе объяснение, приписывавшее нарушения причинам денежного характера, имело под собой весьма убедительные основания. Однако поскольку те, кто это проповедовал, были разделены между собой, а также и в связи с тем, что ни прогрессивное повышение цен, ни сокращение выпуска бумажных денег не были в первые месяцы 1918 г. практически осуществимы, то получила официальное признание и оказала воздействие на политику того времени именно первая гипотеза, утверждавшая, что неполадки можно устранить за счет усовершенствования организации. Резолюция

502

съезда выявила ревнивые чувства в связи с экспансией Нарком-прода в сфере распределения, однако мало что смогла предложить конструктивного. Наиболее новым из содержавшихся в ней предложений было то, что, поскольку "частно-торговые аппараты разрушены или парализованы, или же заняты широкоразвитой спекуляцией", а также ввиду "почти полной остановки процесса обмена, что грозит гибелью стране", следует предпринять попытки использовать частные торговые фирмы "под руководством и контролем государственных органов, преимущественно на началах комиссионных" [35].

Съезд позаботился в то же время и о том, чтобы обеспечить власть ВСНХ над кооперативами. Он принял резолюцию, где подтверждалось, что "деятельность кооперативных организаций... должна быть согласована и поставлена в тесную связь с деятельностью советских организаций", причем этот процесс должен распространяться на сельскохозяйственные и кредитные кооперативы, а также и на потребительские кооперативы; там говорилось, что важным условием обеспечения, общественного распределения продуктов и предметов массового потребления является превращение кооперативов в общие организации, охватывающие все население; наконец, в резолюции утверждалось, что общий надзор над кооперативным движением должны осуществлять областные и местные совнархозы под руководством ВСНХ [36]. Общее намерение превратить кооперативы в инструмент советской политики были очевидны. Однако власти, необходимой, чтобы ввести какую бы то ни было согласованную систему распределения, все еще было недостаточно. Взаимоотношения между местными совнархозами и местными продовольственными комитетами по-прежнему носили столь же неопределенный характер, что и взаимоотношения каждого из них с местными Советами [37]. Конечно, в Москве настроения межведомственного соперничества носили достаточно острый характер, да и на местах часто возникали трения между продовольственными комитетами и кооперативами, которые пользовались покровительством ВСНХ. Вряд ли можно было бы избежать серьезного столкновения из-за раздела сферы компетенции, если бы либо ВСНХ, либо Наркомпрод были в действительности способны осуществить эффективный контроль за распределением или если бы местные совнархозы и продовольственные комитеты имели бы достаточно времени, чтобы пустить хоть какие-то корни в экономической жизни деревни. Однако все эти новые учреждения находились еще в эмбриональном состоянии, многие из них существовали только на бумаге, а многие и вовсе не существовали. Лишь только в стране разразилась гражданская война, как учрежденный недавними декретами аппарат обмена и распределения оказался сразу же вытеснен, и в течение некоторого времени наиболее эффективными инструментами извлечения зерна у крестьян были "железные отряды", сформированные из рабочих в городах и на предприятиях, кото-

503

рые усиливались за счет местных Комитетов крестьянской бедноты. Единственными производственными органами, чьи давно установленные основы позволили им до некоторой степени противостоять всемирному потопу и в конечном счете выжить, оказались кооперативы. В течение следующего периода именно кооперативы, которые с помощью жестких и принудительных мер втягивались в систему Советской власти, стали основными инструментами распределительной политики страны.

В то время как советский контроль над внутренней торговлей осуществлялся с такими перебоями и прошел через многие компромиссы и отступления, внешняя торговля была той областью хозяйственной деятельности, где окончательная форма регулирования – полная государственная монополия – была достигнута в течение шести месяцев после Октябрьской революции и практически без каких бы то ни было промежуточных стадий. Столь стремительное развитие этого процесса было обязано не существованию предварительных теоретических концепций – было бы трудно обнаружить хоть какое-нибудь большевистское заявление, сделанное до революции, по вопросу о внешней торговле – по наличию определенных специфических условий. До 1914 г. для российской внешней торговли было характерно существенное превышение экспорта над импортом, поскольку Россия была вынуждена оплачивать услуги, которые оказывали ей западные капиталисты. Во время войны полностью прекратилась торговля с самым крупным торговым партнером России – Германией; торговля с остальным миром оказалась ограничена как теми общими нехватками, которые ограничивали торговлю повсюду, так и особыми трудностями, связанными с доступом в Россию. В результате сильно сократившееся производство России – касалось ли это продовольствия, сырьевых материалов или готовой промышленной продукции – оказалось полностью поглощено деятельностью, связанной с удовлетворением военных потребностей, не оставляя ничего, что можно было бы пустить на экспорт. В этих условиях российская внешняя торговля сократилась до ограниченных размеров и состояла главным образом из поставок, направляемых в Россию ее союзниками, так что баланс того, что еще оставалось от внешней торговли, стал резко пассивным. Когда после Октябрьской революции союзники прекратили поток поставок в Россию – систематическая блокада была установлена после Брест-Литовского договора, – то торговля с внешним миром почти полностью прекратилась. Для большевиков резкое прекращение внешней торговли было симптомом и символом их изоляции во враждебном мире. Тому, что здесь Советскому правительству оказалось проводить радикальную политику легче, чем в других областях, способствовали и некоторые другие факторы. До 1914 г. основная часть российской внешней торговли осуществлялась иностранными компаниями, которые имели свои отделения в Пе-

504

трограде и Москве; очень многие из них были германскими компаниями или осуществляли операции с помощью германских посредников – все они исчезли, как только разразилась война. Во время войны все большая и большая часть сокращавшейся российской внешней торговли осуществлялась при прямом или косвенном государственном контроле. Когда произошла Октябрьская революция, частные интересы в этой области уже практически были вытеснены или ослаблены войной, и оказались, таким образом, достаточно уязвимыми.

Советская внешнеторговая политика, так же как и промышленная политика, развивалась во многом под воздействием тех же самых импульсов, которые характерны для политики всякой воюющей страны. До 1914 г. правительства, активно стремясь обеспечить благоприятные условия для прибыльной деятельности своих собственных производителей и торговцев, занимались прежде всего тем, что стимулировали экспорт и ограничивали импорт тех товаров, которые могли конкурировать с продукцией национальной промышленности. Война выявила повсюду противоречия между национальными интересами в широком смысле слова и теми личными интересами, которые и были ранее регуляторами в международной торговле. Теперь политика правительств сводилась к тому, чтобы импортировать максимальные количества товаров, необходимых в той или иной мере для ведения войны, и сократить экспорт до того минимального уровня, который был необходим, чтобы финансировать этот импорт, без которого нельзя было обойтись. Как импорт, так и экспорт стали теперь объектами процесса отбора, который диктовался не перспективными прибылями отдельных лиц, а общими соображениями, связанными с национальными интересами. Эти цели достигались за счет системы государственного контроля, которая была следствием и спутником превалировавшей системы "государственного капитализма" в промышленности. Если Советская Россия довела эту новую политику контроля над внешней торговлей до ее логического завершения – в то время как капиталистические государства легко отказались от нее, лишь только миновал непосредственный кризис, – то произошло это отчасти потому, что эта политика нашла подтверждение в социалистической теории, но главным же образом вследствие того, что более слабое состояние советской экономики делало такую поддержку совершенно необходимой.

Советская внешнеторговая политика была вначале сформулирована как акция оборонительного характера. Несколько дней спустя после Октябрьской революции американский военный атташе в Петрограде проинформировал российский Генеральный штаб, что "если большевики останутся у власти и осуществят свою програму заключения мирного договора с Германией, то действующее ныне эмбарго на экспорт в Россию останется в силе" [38]; на что "Известия" гневно отреагировали, заявив, что "Северо-американская плутократия согласна, будто

505

бы, отпускать нам паровозы только в обмен на головы русских солдат" [39]. В том режиме острой недостаточности, который это эмбарго накладывало на Россию, необходимо было срочно искать способы обеспечить защиту против тех внутренних врагов строя, которые могли быть заинтересованы в том, чтобы, с одной стороны, истощать скудные ресурсы России в интересах своих иностранных клиентов, а с другой – импортировать в страну те товары, которые еще можно было найти за рубежом по прибыльным для них ценам, а не те, в которых общество испытывало острую потребность. Выпущенный 5/18 декабря 1917 г. первый декрет ВСНХ ознаменовал собой попытку заложить принципы контроля за экспортом и импортом. Продовольствие, "в том числе даже уже находящийся в Архангельске чай и прочие продукты", экспортировать запрещалось; "меха, персидские ковры и иные предметы роскоши" могли экспортироваться в "Швецию и другие страны", которые готовы были разрешить экспорт из них в Россию "машин, частей машин и иных предметов, необходимых для русских заводов"; сырье можно было экспортировать только в том случае, если имелись сведения о достаточном обеспечении этими видами сырья российской промышленности; импортировать разрешалось только предметы, "безусловно необходимые для русского хозяйства". Ответственность за выдачу лицензий на импорт и экспорт возлагалась на один из отделов ВСНХ [40]. В конце декабря Совнарком опубликовал декрет, который официально запрещал любой импорт или экспорт товаров при отсутствии такой лицензии [41]. Наблюдавшиеся зимой 1917/18 г. трудности с судоходством представляли собой, возможно, более эффективную преграду для внешней торговли, чем те ограничения, которые наложило правительство. 26 января/8 февраля 1918 г. была введена новая форма контроля через национализацию торгового флота [42].

Подписание 3 марта 1918 г. Брест-Литовского договора обрубило все шансы на то, чтобы вновь открыть торговлю со странами Западной Европы, однако одновременно с этим подняло вопрос о советско-германской торговле. Конечно, здесь и речи не могло быть о торговле на равноправных началах. В своей первоначальной декларации советская делегация предлагала, среди прочих вещей, осудить в процессе переговоров "попытки сильных народов подавить более слабые народы такими косвенными методами, как экономические бойкоты, экономическая зависимость путем навязывания торговых договоров и отдельных тарифных соглашений" [43]. Однако эти надежды были резко отметены. Помимо непосредственных германских замыслов добраться до житниц Украины, у Германии были все основания рассчитывать на получение от поверженной России всех тех поставок, которые могли бы помочь ей избежать удушающей блокады союзников: заключенное одновременно с Брест-Литовским договором дополнительное экономическое соглашение обязывало Советскую Россию не проводить повышения своих тарифов

506

относительно центральных держав сверх тарифного уровня, который имела Россия в 1903 г., и не вводить запрета или налога на экспорт лесоматериалов или руды [44]. Трудно оценить, какова была относительная роль различных сил, которые толкали новый строй на ужесточение контроля за торговлей страны, как внутренней, так и внешней. Однако те, кто руководил советской политикой, должно быть, быстро поняли, что если Советское правительство будет выступать в коммерческих сделках с Германией не просто как орган, наделенный регулирующими функциями, а как главный торговый партнер, то оно в процессе обычных торговых переговоров может накладывать на экспорт основных видов сырья любые ограничения и условия, которые ему только заблагорассудится, не нарушая при этом формально положений Брест-Литовского договора. Государственная монополия на внешнюю торговлю позволяла правительству не только одержать верх над частными интересами, которые могли вступить в противоречие с государственной политикой, но и аннулировать обычные ограничения, которые накладывались действующими международными коммерческими соглашениями – вплоть до договора, заключенного в Брест-Литовске.

Все эти соображения позволяют объяснить ту поспешность, с которой была проведена национализация внешней торговли, осуществленная задолго до национализации основных отраслей промышленности и внутренней торговли. Декретом от 22 апреля 1918 г. вся внешняя торговля объявлялась национализированной, и все коммерческие сделки с иностранными государствами или зарубежными торговыми фирмами должны были осуществляться "от лица Российской Республики специально на то уполномоченными органами". Проведение этого декрета в жизнь поручалось народному комиссариату торговли и промышленности, который должен был создать с этой целью Совет по внешней торговле – в состав этого Совета должны были входить представители ВСНХ и его главков и центров, а также представители кооперативов и профсоюзов и даже частных торговых организаций [45]. Внешняя торговля подлежала национализации целиком, полностью и безоговорочно, однако, до тех пор пока столь значительная часть производства и распределения все еще оставалась вне государственного контроля, монополия внешней торговли вынуждена была опираться на кооперативы и частные предприятия, сотрудничая с ними на комиссионной основе [46] и рассматривая их, наряду с главками и центрами, как своих внутренних поставщиков. Эта аномалия была внутренне присуща создавшейся ситуации. Что было намного серьезнее, так это нехватка товаров и отсутствие кадров. Милютин позднее признавал, что на практике почти все приходилось создавать заново.

"Главное затруднение в проведении декрета в жизнь составит, конечно, создание широкого, разветвленного аппарата для

507

производства, закупки и концентрации товаров в руках государства.

Этот аппарат придется создать, так как до сих пор его не было... Только с течением времени и после большой предварительной работы дело национализированной внешней торговли удается поставить на твердую почву" [47].

Справедливости ради следует добавить, что все эти недостатки были в организации внешней торговли не более заметны, чем в любой другой отрасли советской экономики, так что в общем и целом эти препятствия оказались не так уж серьезны; к тому же в лице Красина, который осенью 1918 г. был назначен председателем Совета внешней торговли, большевики имели одного из немногих опытных коммерческих руководителей. Таким образом, тот факт, что монополия внешней торговли была столь рано и столь твердо установлена как одна из жизненно важных частей советской системы, был обязан отчасти сравнительно небольшой роли, которую внешняя торговля играла в российской экономике, отчасти – необходимости принять срочные меры для защиты против экономической эксплуатации со стороны капиталистического мира и отчасти – еще целому ряду случайных обстоятельств.

Весной 1918 г. легче было создать организацию внешней торговли – во всяком случае, на бумаге, – чем сформулировать политику. Однако были предприняты попытки решать и эту задачу. Радек зачитал на I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства официальное политическое заявление, разработанное с целью ориентировать членов советской делегации на советско-германских экономических переговорах. Поскольку пассивный баланс советской внешней торговли был на несколько ближайших лет практически неизбежен, то Советская Россия могла получить "необходимые для русского производства заграничные продукты" только за счет займов и кредитов. Этого в свою очередь можно было достигнуть только путем предоставления концессий "для создания новых предприятий, необходимых для систематического развития неиспользованных еще производительных сил России по общему плану". Таким концессиям нельзя было позволять, чтобы они представляли "сферы влияния в России иностранных государств"; из областей, где могли действовать эти концессии, следовало исключить Урал, Донецкий и Кузнецкий бассейны и район Баку; те, кому будут предоставлены концессии, должны будут подчиняться советскому законодательству; Советское правительство должно будет получать часть продукции по рыночным ценам и часть прибыли, если она превышает 5 %. В числе прочих условий было требование, чтобы Германия освободила Донскую область и не предпринимала никаких мер, направленных на вмешательство в какие бы то ни было торговые соглашения, заключенные Советской Россией с Украиной, Польшей, балтийскими или кавказскими странами. Заявление было целиком составлено с яв-

508

ным или подразумеваемым расчетом на одну только Германию, однако в нем содержалось и следующее положение, носившее более общий характер:

"Для России, как нейтральной страны, необходимо, в целях восстановления ее народного хозяйства, как восстановление хозяйственно-торговых сношений с центральными державами, так и поддержание и расширение сношений со странами согласия" [48].

Ларин упоминал, что в течение зимы 1917718 г. он выдвинул план торгового соглашения с Соединенными Штатами, предлагавшего концессию на освоение Камчатки в обмен на товары или предоставление займов, однако только один Радек воспринял эту идею всерьез [49]. Тем не менее, когда американский полковник Робине вернулся в мае 1918 г. из Москвы в Соединенные Штаты, он привез с собой общее положение о концессиях в духе заявления Радека [50]; а Вронский описывал на I Всероссийском съезде Советов Америку как "единственную страну, которая могла бы нам что-либо прислать, чтобы восстановить наше народное хозяйство" [51]. В то время подобные планы были утопичными. Онако столь же преждевременным и нереальным оказался и на первый взгляд более практически осуществимый проект деловых отношений с Германией. Следующие три года занял длительный и болезненный процесс возведения камень за камнем всей структуры советской внешнеторговой политики. Интересно отметить, однако, что наметки будущей концессионной политики Советского государства были уже в некоторых деталях выработаны еще в то время.

д) Финансы

До Октябрьской революции финансовая политика большевиков сводилась к двум многократно и многозначительно подчеркивавшимся требованиям: национализации банков и аннулированию финансовых обязательств прежних российских правительств. Вдобавок к этому прошедший в августе 1917 г. VI съезд партии – и первый из съездов, на котором так или иначе затрагивались финансовые вопросы, – призвал к "немедленному прекращению дальнейшего выпуска бумажных денег" и к осуществлению различных финансовых реформ, в том числе введению налога на имущество, "высоких косвенных налогов на предметы роскоши" и реформе подоходного налога [52]. Эти последние пожелания рассматривались скорее как попытки подчеркнуть бездеятельность Временного правительства, чем как пункты некоей позитивной программы, так что никаких мыслей насчет того, какими путями и за счет каких средств можно было бы провести их в жизнь, там не содержалось. После Октябрьской революции первый шаг был направлен на то, чтобы осуществить

509

главные требования о национализации банков и об аннулировании долгов. Это заняло весь период до Брест-Литовска. И только после того, как был преодолен брест-литовский кризис, были впервые всерьез рассмотрены более широкие проблемы финансовой и денежной политики.

Национализация банков была самым простым и наиболее конкретным пунктом большевистской финансовой программы. Концепция банков как контролирующего рычага плановой и организованной экономики относится еще ко временам Сен-Симона [53]; она занимала почетное место в социалистической традиции XIX в. Занятая в конце этого века во всей Европе, и в особенности в Германии, банками командная роль в развитии промышленности, казалось, давала этой гипотезе блестящее практическое подтверждение. Опубликованный в 1909 г. "Финансовый капитал" Гильфердинга рассматривался повсюду марксистами как выдающийся вклад в развитие марксистской теории и послужил Ленину одним из главных источников вдохновения при написании им работы "Империализм, как высшая стадия капитализма"; в своей работе Гильфердинг утверждал, что "овладение шестью крупными берлинскими банками означало бы сегодня овладение важной областью крупной промышленности" [54]. Ленин еще давно высказал предположение, что одной из главных причин поражения Парижской коммуны было то, что она не взяла в свои руки банки [55]. В работах, написанных им в 1917 г., он вновь и вновь возвращался к жизненной важности национализации банков [56]. "На войне, – писал он вскоре после возвращения в Россию, – наживается кучка банкиров, которая держит в руках весь мир". А несколько позднее он охарактеризовал банки как "главные нервные узлы капиталистической системы народного хозяйства" [57]. Прошедшая в апреле 1917 г. партийная конференция потребовала "установления государственного контроля за всеми банками, с объединением их в единый центральный банк"; а прошедший в июле – августе 1917 г. VI съезд партии призвал к "национализации и централизации банкового дела" [58]. Наконец, накануне Октябрьской революции Ленин безоговорочно присоединился к традиционной точке зрения на роль банков при социализме:

"Без крупных банков социализм был бы неосуществим.

Крупные банки есть тот "государственный аппарат", который нам нужен для осуществления социализма и который мы берем готовым у капитализма... Единый крупнейший из крупнейших государственный банк, с отделениями в каждой волости, при каждой фабрике – это уже девять десятых социалистического аппарата" [59].

Когда момент наступил, то основы политики нового строя в этом – так же как и в других вопросах – оказались продиктованы в такой же мере текущими потребностями, как и положениями программы этого режима. Российская банковская система распадалась на три слоя. Во главе ее стоял Государственный банк,

510

который во всем, кроме названия, представлял собой одно из правительственных ведомств: в соответствии со своим уставом он "подчинялся непосредственно министру финансов". Он контролировал денежное обращение и кредит, имея с 1897 г. монополию на выпуск бумажных денег, действовал в качестве банкира в отношении правительства и других банковских учреждений страны и выполнял в более широком смысле признанные функции центрального банка, хоть и занимаясь при этом получением вкладов от частных лиц или фирм и предоставлением кредитов. Второе место занимали около 50 акционерных банков, занимающихся осуществлением общих банковских операций и составлявших ядро всей системы; среди них были "семь банков-акул", на долю которых приходилось более половины всех основных капиталов и вкладов [60]. Третий слой составляла сеть специализированных банковских и кредитных учреждений, обслуживавших конкретные отрасли производства или торговли или отдельные группы населения; они различались по размерам – от крупного московского Народного банка, который являлся банком, финансирующим кооперативы, до незначительных по масштабам местных или городских кредитных учреждений.

С самого начала Советская власть занималась первыми двумя из указанных проблем [61]. Ответом банков на захват власти большевиками была попытка парализовать новую власть с помощью финансового бойкота. Они открывались всего на несколько часов в день или не открывались вовсе; было ограничено изъятие вкладов; предприятиям, где контроль захватили рабочие, не предполагалось предоставлять кредит и выдавать наличные деньги ни для удовлетворения срочных потребностей управления, ни для выплаты заработной платы [62]. Декрет от 30 октября/12 ноября 1917 г. приказывал банкам возобновить денежные операции и принимать к оплате выписанные на них чеки, угрожая непокорным управляющим тюремным заключением. Однако при этом пояснялось, что декрет был выпущен исключительно в интересах вкладчиков, и опровергались слухи о намерении конфисковать банковский капитал [63]. Вряд ли удивительно, что приказ, облеченный в столь апологетические выражения, был расценен как признак слабости и проигнорирован. Однако революции не исполнилось еще и двух недель, как нехватка наличных денег вынудила правительство к действиям, пусть даже робким и нерешительным. Первым на очереди оказался Государственный банк, ставший теперь номинально и юридически органом Советского правительства. 7/20 ноября 1917 г. заместитель народного комиссара финансов Менжинский официально потребовал у директора банка от имени Военно-революционного комитета выдать ему 10 млн. рублей для покрытия текущих нужд Совнаркома. После того как это требование 5ыло отклонено, Менжинский в тот же день вернулся в сопровождении вооруженного отряда и зачитал собранному персона-

511

лу банка официальный приказ о выдаче Рабоче-крестьянскому правительству 10 млн. рублей [64]. Войска заняли банк. Однако ни их присутствие, ни обращенный на следующий день ВЦИК призыв к "лояльным" сотрудникам [65] не заставили нарушить бойкот; так что шесть дней спустя банк также проигнорировал еще одно распоряжение, предписывавшее ему выдать Совнаркому краткосрочный аванс размером в 25 млн. рублей. В тот же день правительство назначило Осинского "государственным комиссаром" банка, а 17/30 ноября 1917 г. выпустило еще один декрет, в котором содержалось в качестве временной меры указание Оболенскому выдать требовавшиеся 2 млн. руб. на нужды Совнаркома в течение трех дней, дабы покрыть суммы, выданные по ордерам "казенным и общественным учреждениям", а также "торгово-промышленным предприятиям, коим средства нужны для выдачи заработной платы рабочим" [66].

Эта последняя мера была явной попыткой сломить сопротивление акционерных банков, которые в течение всех этих трех критических недель продолжали пользоваться определенным снисхождением со стороны новых властей, старавшихся во взаимоотношениях с ними не нарушать существующих законов. Когда полное прекращение деятельности Государственного банка, лишив денежных поступлений, парализовало их деятельность, Оболенский пригласил директоров банков на совещание, продолжавшееся в течение трех дней. В результате было достигнуто соглашение, в соответствии с которым комиссару Государственного банка гарантировалась выдача денег, а частные банки должны были функционировать под надзором Государственного банка и представлять ему отчет в своих действиях [67]. Этот компромисс оказался неэффективным и просуществовал весьма недолго. Утром 14/27 ноября 1917 г. вооруженные отряды заняли основные частные банки в столице [68]. Позднее в тот же день, на заседании ВЦИК, Ленин утверждал, что только упорная обструкция со стороны банков вынуждает правительство применить насилие.

"Для проведения контроля мы их, банковских дельцов, призывали и с ними вместе выработали меры, на которые они согласились, чтобы при полном контакте и отчетности получать ссуды...

Мы хотели идти по пути соглашений с банками, мы давали им ссуды на финансирование предприятий, но они затеяли саботаж небывалого размера, и практика привела нас к тому, чтобы провести контроль иными мерами" [69].

Сокольников, один из партийных финансовых специалистов и будущий народный комиссар финансов, пояснил ВЦИК, что банки финансировали оппозицию и саботаж и уходили из-под конроля, представляя фальшивые счета [70]. В конце этого заседания ВЦИК одобрил два декрета, которые тотчас же были выпущены. В соответствии с первым объявлялась государственная монополия банковского дела и частные банки вливались в

512

единый Государственный банк [71]; второй предписывал вскрытие всех частных сейфов, конфискацию золота и драгоценных металлов и кредитование векселей по счетам, открытым в Государственном банке на имя их владельцев [72]. Вскоре после этого название "Государственный банк" было изменено на Национальный, или Народный, банк. На той стадии революции слово "государственный" все еще имело для большевиков неприятный и чуждый оттенок.

Однако даже тогда трудность заключалась не в том, чтобы выпустить декреты, а в том, чтобы обеспечить их эффективное осуществление.

"Не было ни одного человека из нашей среды, – сказал Ленин на III Всероссийском съезде Советов, – который представлял бы себе, что такой искусный, тонкий аппарат банковского дела, веками развивавшийся из капиталистической системы хозяйства, может быть сломан или переделан в несколько дней. Этого мы никогда не утверждали... Мы нисколько не преуменьшаем трудность нашего пути, но основное нами уже сделано" [73].

В течение нескольких недель после обнародования декрета о национализации банковские служащие по-прежнему сопротивлялись, продолжая забастовку, и только в середине января 1918 г. банки наконец-то начали работать под новым руководством [74]. В феврале капитал национализированных частных банков был переведен на счета Народного банка; все банковские акции были официально аннулированы, а осуществляемые посредством их финансовые сделки объявлены противозаконными [75]. В апреле неожиданно вновь открылись переговоры с представителями банков, и был в действительности выработан проект договора, в соответствии с которым частные банки должны были вновь быть воссозданы под видом национализированных предприятий, но под автономным руководством бывших директоров [76], – это был финансовый аналог тех переговоров, которые Менжинский вел с промышленниками [77]. Однако эти планы – хотя они и согласовывались с проповедовавшейся в то время Лениным доктриной "государственного капитализма" – натолкнулись на сильное сопротивление слева; в результате план возрождения частных банков оказался таким же бесплодным, как и остальные. Оставшаяся категория специализированных или географически локализованных банков и кредитных учреждений – за исключением двух сельскохозяйственных ссудных банков, которые, будучи собственностью государства, были объявлены ликвидированными и слитыми с Национальным банком [78], – сохранили независимое существование еще несколько месяцев. С большинством из них было покончено в течение 1918 г. Среди последних выживших был московский Народный банк, который являлся центральным банком кооперативов. Декрет от 2 декабря 1918 г. положил конец его независимому статусу и превратил его отделения в кооперативные отделе-

513

ния Национального банка [79]. В тот же день было покончено еще с одной бросавшейся в глаза аномалией: официальным декретом объявлялось о ликвидации "всех действующих в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики иностранных банков" [80].

Вторым и другим главным пунктом большевистской финансовой программы было аннулирование государственных займов и обязательств. Это, как отметил Ленин на III Всероссийском съезде Советов, оказалось легче, чем национализация банков [81]. Принцип непризнания революционным строем долгов царского правительства впервые был провозглашен в "финансовом манифесте", выпущенном Петроградским Советом в декабре 1905 г. с целью дискредитировать попытки правительства добиться новых займов за границей. Этот манифест касался не одних только иностранных обязательств, там были упомянуты и менее значительные займы российского правительства, сделанные на внутреннем рынке. Первым шагом Советского правительства был декрет от 29 декабря 1917 г./11 февраля 1918 г., прекративший любые выплаты процентов или дивидендов по ценным бумагам и акциям и запрещавший осуществление их с помощью финансовых сделок [82]. Затем 28 января/10 февраля 1918 г. был выпущен подробный декрет, касавшийся как иностранных, так и внутренних займов, "заключенных правительствами российских помещиков и российской буржуазии". Иностранные займы безоговорочно аннулировались. Мелкие держатели бумаг внутренних займов ценностью до 10 тыс. рублей сохраняли свои вклады, которые переводились в новый заем РСФСР: выплаты процентов по краткосрочным простым векселям и долгосрочным казначейским обязательствам прекращались, однако они могли по-прежнему циркулировать в качестве бумажных денег [83]. Декрет не вызвал особого интереса в России, где неспособность, так же как и нежелание Советского правительства брать на себя финансовые обязательства своих предшественников были восприняты как нечто само собой разумеющееся [84]. Однако это вызывало энергичные официальные и неофициальные протесты в союзных странах; в ноте, подписанной основными иностранными представителями в Петрограде, говорилось, что "их сограждане правомочности этого декрета не признают" [85], и он в течение многих лет продолжал служить темой ожесточенных дебатов.

Помимо этих двух требований – национализации банков и аннулирования долгов, – финансовые концепции большевистских лидеров были неясны и расплывчаты, текущие же проблемы решались в самом начале с точки зрения жесткого ортодоксального финансового подхода. Никто в течение первых недель революции не подвергал сомнению таких установленных принципов буржуазных общественных финансов, как то, что бюджет должен быть сбалансирован, что неограниченный выпуск бу-

514

мажных банкнот для покрытия общественных расходов является злом, с которым необходимо как можно скорее покончить, и что вполне подходящим способом увеличить доходы является прямой подоходный налог, а также косвенное налогообложение предметов роскоши. В Советской России зимы 1917 – 18 г. невозможно было воздать должное ни одному из этих принципов. Однако это упущение все еще рассматривалось как чисто временное и сравнивалось со сходными недостатками, которые наблюдались во всех воюющих великих европейских странах, а также и во многих нейтральных государствах. В то время как в России к власти пришло Советское правительство, почти все европейские страны получили ту или иную долю своих общественных доходов, эксплуатируя инфляционные возможности печатных станков. Россия здесь составляла исключение лишь в том, что удовлетворяла из этого источника слишком уж большую часть своих финансовых потребностей, однако это не имело никакого отношения к большевизму. Уже в 1914 г. дефицит российского государственного бюджета достиг 39 % общего объема расходов, и в три последующих года он поднялся соответственно .до 74, 76 и 81 % [86].

Эти дефицитные явления отражались во все большей инфляции бумажных дене г. После проведенной в 1897 г. Витте денежной реформы российский рубль вплоть до 1914 г. сохранял стабильную стоимость – зафиксированный на это время выпуск бумажных денег в сумме 1,6 млрд. рублей почти полностью покрывался золотыми запасами Государственного банка. В период между началом войны и февралем 1917 г., при существенном уменьшении объема золотого запаса, выпуск бумажных де-не увеличился до 10 млрд. рублей. В период между Февральской и Октябрьской революциями к выпуску бумажных денег было добавлено еще 9 млрд. рублей. Пять раз Временное правительство поднимало допустимый законом уровень выпуска бумажных денег, и в каждом из этих случаев это проводилось задним числом; последний раз это произошло 6 октября 1917 г., когда допустимый уровень было поднят до 16,5 млрд. рублей – цифра эта в тот момент на деле была уже превышена [87]. Однако вначале денежный вопрос не рассматривался большевиками как проблема первостепенной важности, и правительство продолжало печатать деньги для удовлетворения своих потребностей, никак себя не ограничивая. Современный мир не имел опыта обесценивания денег в таких катастрофических масштабах, в каких это проводилось в то время как в России, так и в Германии, и вряд ли всерьез отдавал себе отчет в реальной возможности такого положения. Попытка Временного правительства увеличить так называемый "свободный заем" на внутреннем рынке закончилась провалом. Советский декрет, аннулировавший обязательства предшествующих российских правительств, на некоторое время преградил путь к тому, чтобы прибегнуть к внутренним или иностранным займам, так что в создавшейся обстанов-

515

ке, характеризовавшейся обесцениванием денег и хаосом в управлении, налогообложение становилось все менее эффективным средством. Таким образом, единственным существенным источником доходов, который был доступен для Советского правительства, оставался печатный станок. В течение первых нескольких месяцев этот процесс продолжался автоматически и почти без комментариев, хотя Ленин выразил общее мнение, заявив в мае 1918 г., что "хозяйничанье с помощью типографского станка, как это практиковалось до настоящего времени, может быть оправдано, как временная мера" [88]. Никаких официальных акций с целью поднять давно уже превышенный допустимый законом уровень, установленный Временным правительством в октябре 1917 г., предпринято не было. Однако выпуск бумажных денег рос в течение всего этого периода приблизительно такими же темпами, что и при Временном правительстве. Этот рост был дополнен серией декретов, превращавших в законные платежные средства сначала облигации "свободного займа" Временного правительства, стоимость которых не превышала 100 рублей, затем – неоплаченные купоны всех правительственных займов, истекших до принятия декрета об аннулировании, и, наконец, всех долгосрочных казначейских обязательств и краткосрочных казначейских облигаций [89]. Все эти меры, призванные отчасти облегчить трудное положение мелких вкладчиков, а отчасти – освободить казну от обязательств, которые она не имела возможности выполнять непосредственным образом, имели своим следствием дальнейшее увеличение объема денежного обращения, которое не было формально сопряжено с обращением к уже и без того перегруженному типографскому ставку.

В течение начального периода существования строя налогообложение носило в лучшем случае случайный и нерегулярный характер. Тогда еще не стоял вопрос об отходе от ортодоксальных принципов налогообложения. В первой Программе партии от 1903 г. содержалось требование "отмены всех косвенных налогов и установления прогрессивного налога на доходы и наследства" как "основного условия демократизации нашего государственного хозяйства", то есть как часть программы-минимум буржуазно-демократической революции [90]. Ленин в уже цитированной речи, произнесенной в мае 1918 г., повторил, что "все социалисты против косвенных налогов, ибо единственный правильный, с социалистической точки зрения, налог – это прогрессивно-подоходный и имущественный" [91]. Вскоре, однако, стало ясно, что все это в сложившихся условиях было не более чем тщетными надеждами, которые служили заменой какой бы то ни было серьезной налоговой политике. До тех пор пока вся экономика в целом оставалась в состоянии разрухи, а экономическая политика ориентировалась на то, чтобы исключить крупные частные доходы, нельзя было всерьез думать ни об увеличении средств за счет подоходного налога, ни о реорганизации на-

516

логовой системы. И новый строй не мог в тот момент позволить себе никаких иных амбиций, кроме как жить сегодняшним днем, перебиваясь теми источниками, которые оставили ему его предшественники. Его первой фискальной законодательной акцией был декрет от 24 ноября/7 декабря 1917 г., где отодвигался крайний срок уплаты подоходного налога на уровне, установленном Временным правительством, и увеличивались денежные инъекции за неуплату; принятый в тот же день другой декрет вносил незначительные поправки во взимание налога на табачные изделия [92]. Возможно, это были два первых советских декрета, которые касались применения и усиления законодательных актов предыдущего российского правительства. В январе 1918 г. еще один декрет отмечал, что унаследованный от Временного правительства налог с публичных зрелищ и увеселений в общем и целом не уплачивается, и требовал, чтобы он строго взимался в будущем [93].

Первая революционная инициатива в области налогообложения принадлежала местным Советам, которые, будучи лишены прочих источников доходов, начали взимать "контрибуции" с состоятельных граждан, основываясь на чисто субъективных оценках. Однако по мере того, как начала постепенно самоутверждаться центральная власть, эта процедура – при всей ее революционной видимости – натолкнулась на сильную оппозицию со стороны Наркомфина – возможно, отчасти как правонарушение в глазах финансовых пуристов, а отчасти – как посягательство на налоговые прерогативы центрального правительства [94]. В конце марта 1918 г. комиссариат обратился к местным властям с циркулярным письмом, где запрещал подобную практику [95]. Местные Советы – при поддержке народного комиссариата внутренних дел – выразили протест против этого вмешательства в их автономные права. ВЦИК, руководствуясь их интересами, оказал в неявном виде поддержку системе "контрибуций" [96], и право местных Советов покрывать свои потребности за счет взиманий налогов было признано в Конституции РСФСР. Это стало отправным пунктом конфликта между центральными и местными властями [97]. На съезде представителей финансовых отделов местных Советов, проведенном в Москве в мае 1918 г. под эгидой народного комиссариата внутренних дел, основной докладчик выступил в защиту полного отделения местных финансов от центрального контроля. Это вызвало нарекание со стороны Ленина, который утверждал, что условием проведения финансовых реформ, которых требует новый строй, является "демократическая централизация" [98]. Однако в течение всего 1918 г. взаимоотношения между центральными и местными финансовыми органами оставались весьма хаотическими.

Это, однако, составляло лишь незначительный элемент той обширной проблемы общественных финансов, которая стояла перед Советским правительством. Эти вопросы впервые ста-

517

ли предметом серьезных дискуссий в ходе той общей политической переориентации, которая последовала за Брест-Литовским договором. Глава о бюджетном праве в Конституции РСФСР, проект которой как раз разрабатывался в то время, открывалась заявлением, что финансовая политика республики должна способствовать осуществлению "основной цели экспроприации буржуазии и подготовления условий для всеобщего равенства граждан республики в области производства и распределения богатств" и что она не намерена останавливаться перед "вторжением в право частной собственности". Однако последующие положения, которые, по всей видимости, исходили от Наркомфина, носили весьма банальный и полностью ортодоксальный характер. 15 апреля 1918 г. народный комиссар финансов Гу-ковский представил во ВЦИК то, что, очевидно, должно было играть роль выступления по вопросу о бюджете; в середине мая в Москве прошел уже упомянутый съезд представителей финансовых отделов местных Советов; а в конце мая, во время работы I Всероссийского съезда Советов, прошла первая критическая дискуссия о принципах советской финансовой политики. Из этих дискуссий – только последняя из трех упомянутых существует в виде полного стенографического отчета – можно составить достаточно ясную картину тех противоречивых тенденций, которые начинали выявляться в свете накопленного тяжелого опыта.

Выдвинутая Гуковским официальная позиция представляла собой, если рассматривать ее в широком смысле, позицию правого толка и тесно примыкала к ортодоксальным принципам. Гуковский утверждал, что "до тех пор, пока у нас будет существовать денежное обращение" – эта оговорка была ритуальной данью повиновения доктрине, в соответствии с которой они должны были в один прекрасный день отмереть, – сохраняет свое значение золотое обеспечение выпуска бумажных дене г. Он считал, что функции Наркомфина сводятся к тому, чтобы насколько возможно урезать предварительные оценочные расходы, представляемые ему различными ведомствами, а затем сводить расходы с доходами. Гуковский имел традиционное для всех министров финансов предпочтение к косвенному налогообложению, оправдывая его тем аргументом, что, хотя социалисты совершенно правомерно выступали при капиталистическом строе в пользу прямого налогообложения, результаты и возможности такого обложения все больше и больше падают по мере разрушения этого строя. Он резко критиковал взимание "контрибуций" местными Советами, считая, что это не только само по себе необоснованно, но и представляет собой присвоение налоговых полномочий центральной власти [99]. Ленин, чьим наиболее детальным заявлением по этому вопросу была речь на прошедшем в мае съезде, расходился с Гуковским только в том, что придерживался старого партийного предпочтения прямому налогообложению; он предлагал, чтобы подоходный налог стал

518

всеобщим и взимался в качестве ежемесячных взносов – предложение, которое, конечно, было совершенно неосуществимым. Он был менее враждебен в принципе к взиманию "контрибуций", чем Гуковский, хотя и признавал, что они относятся к периоду "переходной власти" и что настанет время для осуществления централизованного сбора налогов [100]. Слабость официальной позиции состояла в невозможности построить на этих – а в сущности, в тот момент и вообще на каких бы то ни было – принципах какой-нибудь хоть мало-мальски согласованный бюджет. На заседании ВЦИК в апреле 1918 г. Гуковский оценил расходы строя на первую половину года в 40-50 млрд. руб. и не представил никаких оценок относительно его доходов. На I Всероссийском съезде Советов, который прошел шесть недель спустя, он оценил расходы на первую половину года в 20-25 млрд., а доходы – в пять млрд. руб. [101] Однако все эти цифры трудно рассматривать как что-нибудь отличное от догадок.

Левая оппозиция, выразителем взглядов которой на съезде был Смирнов, не усматривала ничего удивительного в том, что не представлялось возможным составить бюджет, – ведь в конце концов буржуазные бюджеты были результатом многолетнего опыта – и не видела ничего тревожного в бюджетном дефиците, при условии, что расходы будут способствовать достижению желаемых целей. Не видели также никаких причин для уныния и в чрезмерном использовании типографского станка, приводящем к обесценению рубля, ведь все равно, "когда произойдет полное торжество социализма, рубль ничего не будет стоить и у нас будет безденежное обращение". В нынешних условиях не следует ожидать особых результатов ни от прямых, ни от косвенных налогов, а вот систему контрибуций следовало бы поощрять [102]. Никаких попыток ответить Смирнову на съезде предпринято не было: столь радикальная доктрина либо не была понята, либо расценивалась как слишком фантастическая, чтобы заслуживать серьезных обсуждений. Сокольников, сделавший основной доклад по вопросу финансовой политики, занимал в некоторых отношениях промежуточную позицию. Он настаивал на важности золота в осуществлении сделок с иностранными государствами, однако считал, что ограничивать выпуск бумажных денег внутри страны требованиями золотого обеспечения не обязательно и не реально. Опасность чрезмерного денежного обращения можно уменьшить за счет введения твердых цен. "Нам не нужно стремиться к понижению товарных цен, но нам нужно стремиться к тому, чтобы цены эти стали твердыми повсюду". Сокольников, однако, не отвергал налогообложения: напротив, он считал, что "не может существовать Россия" без прямого налогообложения крестьян и что "без этого Советская власть не может вести хозяйство". В отношении отсутствия бюджета он утешительно заметил, что Франция еще не имеет бюджета на 1918 г. [103] Сам съезд воздержался от каких бы

519

то ни было заявлений по этим явно неразрешимым проблемам. Единственный вклад в них, который случайно оказался в тексте резолюции по торговле и обмену, показывает, как мало тогда еще финансовый реализм проник в органы руководителей советской экономической политики: в ней содержалось требование "усиленного обложения, прямого и косвенного, усиления чекового обращения и самого решительного сокращения политики эмиссий" [104]. Когда разразилась гражданская война, финансовая и налоговая политика Советского правительства все еще в основном оставалась неопределенной и несформулированной.

Предыдущий | Оглавление | Следующий