Предыдущий | Оглавление | Следующий

V

VI

VII

V

В учении Л.И. Петражицкого о правовых фантазмах и проекциях и о нормативных фактах мы встречаемся с поразительным явлением. Ни в одной иной области духовной культуры мы не находим такого отрицания ее объективных или реальных элементов, как в области права. А между тем всякую из этих областей с таким же успехом можно свести лишь к психическим переживаниям, как и право. Так, никому не приходит в голову отрицать объективное существование литературы и поэзии. Но не подлежит сомнению, что литература и поэзия существуют вовсе не в книгах, называемых собраниями сочинений различных писателей. Было бы наивно считать, что именно эти книги, изготовленные наборщиками и испещренные типографскими значками, заключают в себе

175

литературу. Литература и поэзия не заключаются также и в подлинных рукописях различных авторов, так как рукописи эти или затеряны, или хранятся в музеях и библиотеках, и их редко кто видит. Истинное существование литературы и поэзии в нас, поскольку мы, читая произведения тех или других авторов, воспроизводим в своих душевных переживаниях те представления и другие состояния души, которые переживали их авторы и желали возбудить в своих читателях. Поэтому, с точки зрения Л. И. Петражицкого, надо было бы придти к заключению, что произведения Шекспира, Гете, Пушкина – не поэзия, а лишь «литературные факты». Поэзия не вне нас, а в нас.

То же можно доказать, следуя методу Л.И. Петражицкого, и в отношении других продуктов духовной культуры, например, в отношении произведений науки[1] и искусства. Так, Венера Милосская и Сикстинская Мадонна заключаются не в том осколке мрамора и не в том куске полотна, покрытом различными цветными пятнами, которые хранятся в Лувре и в Дрезденской галерее. Они в том впечатлении или в тех душевных переживаниях, которые эти предметы в нас возбуждают. Свои переживания мы переносим, «проецируем» на мрамор и полотно картины. Полагать, что художественное произведение в мраморе или на полотне картины, а не в нас, это значит следовать наивно-проекционной точке зрения.

Правда, могут сказать, что произведения литературы, поэзии, искусства и науки безусловно индивидуальны. Может быть, в этом обстоятельстве и увидят основание того, что литературно-художественные произведения подобно другим индивидуальным предметам существуют сами по себе. В противоположность этому укажут на то, что нормы права отличаются крайнею общностью. Некоторые из норм права, как, например, «правоспособность человека начинается с момента рождения» или «договор обязывает заключившего его» почти так же общи, как арифметические правила. Но эта общность характерна только для отдельных и оторванных норм, а такие общие элементы можно найти, хотя, конечно, в меньшем количестве, и в других областях духовной культуры. Напротив, право, заключающееся в национальных системах права и в национальных правовых учреждениях, так же индивидуально, как и произведения литературы и искусства. Творцом этого продукта духовной культуры является только не отдельная личность, а целый народ. Так, английская система права не менее индивидуальна, чем английская литература, а английский парламент не менее великое объективное произведение права, чем творения Шекспира – объективное произведение литературы. Если другие системы права содержат больше заимствованных элементов вследствие рецепции римского права, а затем английского конституционализма, то и они благодаря своеобразному историческому развитию каждого народа превратились во вполне индивидуальные системы. Даже парламенты в различных странах, несмотря на то что они только недавно были созданы по образцу английского парламента, в каждой стране имеют своеобразный характер.

Сводя все объективное право к проекциям психических переживаний, Л. И. Петражицкий не принимает во внимание ту организацию, которая свойственна некоторым учреждениям права и которая придает праву объективное значение. В учреждениях он видит только конкретных лиц, которые выполняют опреде-

176

ленные функции права и на которых проецируются известные правовые свойства. Между тем благодаря современной организации правовых учреждений сами лица, действующие от их имени, являются обыкновенно лишь орудиями права. Так, сущность властвования Л.И. Петражицкий видит в проекции известных свойств на монархов, министров, народных представителей, судей и т.д. Насколько ошибочным при этом оказывается то понятие власти, которое он создает, можно судить по тому, что в современных культурных государствах властвуют не лица, а учреждения, т.е. в полном смысле слова властвуют правовые нормы[2]. Притом это не царствование какой-то «мистической» «общей воли», как утверждает Л.И. Петражицкий в полемике против сторонников реальности объективного права, а господство самой реальной и конкретной правовой организации. Итак, государственно-правовые учреждения, воплощающие в себе объективное право, являются благодаря своей организации таким же реальным продуктом психо-правовых переживаний в сфере общественности, как в сфере науки реальным продуктом интеллектуального творчества являются научные труды, в сфере искусства – художественные творения, в сфере литературы – поэтические произведения. Надо игнорировать всю современную правовую культуру, чтобы не замечать того права, которое объективировалось и воплотилось в учреждениях. В этом в значительной мере и повинен Л.И. Петражицкий. Подобно тому как он свои методологические исследования ориентирует не на истории развития научных понятий, а на случайных научных данных, так, несмотря на всестороннее знание правовой жизни, он предпочитает судить о праве не на основании культурных наслоений в правовых учреждениях, а исключительно обращаясь к психо-правовым переживаниям[3].

Но реальность объективного права гораздо многообразнее, чем это кажется с первого взгляда; она заключается не только в правовых учреждениях, а и во всяком осуществлении права в общественной жизни. Психо-правовые переживания могут быть мотивом для осуществления права, но не самым его осуществлением, а если бы право не осуществлялось, не воплощалось в жизни, в общественных отношениях и учреждениях, то оно не было бы правом[4]. Как бы Л.И. Петражицкий ни настаивал на том, что, когда мы говорим об осуществлении права и его конкретизации в общественных отношениях, мы переносим свои психические переживания во внешний мир и, кристаллизируя их, ошибочно принимаем их за нечто объективно сущее, мы должны ответить, что не мы ошибаемся, принимая осуществление права за правовую реальность, а ошибается он, рассматривая это осуществление с исключительно психологической точки зрения и сводя его только к психическим переживаниям. Иными словами, не мы вносим в определение права чуждые праву элементы, а Л.И. Петражицкий, став на свою психологическую точку зрения, для того, чтобы быть последовательным, принужден исключить из области права принадлежащие к ней в действительности явления. При этом он прибегает к совершенно недопустимому с точки зрения науч-

177

ного познания абстрагированию. Известно, что абстрагировать можно от всего; научное мышление началось с того, что элеаты свели весь мир к понятию «существования», но тогда это по крайней мере помогло открыть нормы логического мышления; при современном же состоянии науки такое абстрагирование не только не создает никакой познавательной ценности, но даже приводит к обратным результатам.

Давая общую оценку психологической теории права Л. И. Петражицкого, надо признать, что он извлек из индивидуально-психологического учения о праве все, что только можно было из него извлечь. Его теория отличается удивительной цельностью и последовательностью. Но именно последовательное развитие чисто психологического понятия права и обнаруживает его недостатки и границы. В будущем это понятие сохранит свое значение в той ограниченной сфере правовой психики, к которой оно и относится. И несмотря на то, что заслуга Л.И. Петражицкого, заключающаяся в разработке этого понятия, неоспорима, психологическое учение о праве сделается общим научным достоянием, несомненно, не в той формулировке, которую ей придал сам Л.И. Петражицкий. Его теория эмоций, как мы убедились в этом выше, совершенно неприемлема с точки зрения научной психологии. Правда, Л.И. Петражицкий выделил и подробно разработал интеллектуальные элементы в правовых переживаниях, чем придал большую научность своему исследованию. Но он совсем не остановился на волевых элементах в этих переживаниях; если бы он это сделал, то ему пришлось бы отказаться от своей эмоциональной психологии. Наконец, хотя часто и высказывается мнение, что «чувству нет места в праве», все-таки и ему, хоть и в очень ограниченной мере, принадлежит некоторая роль в области правовой психики. Общая черта, которая роднит высшее культурное проявление человеческого духа – религию – с его низшим проявлением – правом, в том и заключается, что как та, так и другое затрагивают все стороны человеческой души – и представление, и чувство, и волю.

Однако наиболее существенная поправка, в которой нуждается общая теория права Л. И. Петражицкого, заключается в том, что эта теория должна быть превращена из теории правовой психики действительно в психологическую теорию права. Соответственно этому и в определение понятия права, данное Л. И. Петра-жицким, должны быть введены такие признаки, при которых оно обнимало бы не всю обширную область правовой психики, а только само право как психическое явление. Только тогда психологическая теория права станет вполне приемлемой и для науки о праве, и для практической юриспруденции.

VI

Очень похожей ограниченностью на ту, которая свойственна психологическому понятию права, как мы это констатировали при анализе его, отличается и нормативное понятие права. Это понятие, имеющее дело, особенно в своей первоначальной формулировке, с правом как совокупностью идей, присущих нашему сознанию, часто отождествляли (а психологисты и до сих пор отождествляют) с психологическим понятием. Но не подлежит сомнению, что оно извлекает и обобщает не психологические, а скорее этические и логические элементы в праве, а потому правильнее было бы его признать этико-логическим понятием права.

Подобно психологическому понятию права нормативное его понятие так же древне, как вообще размышления о сущности права. Оно было господствующим в греческой философии, особенно со времен Платона и Аристотеля, признававших

178

основною целью права справедливость. В юридических учениях, однако, это понятие первоначально скрывалось под видом двойника положительного права. Оно заключалось в учении о естественном праве со всеми его разновидностями, например, римской aequitas [Равенство (лат.). Здесь: равенство всех перед законом, справедливость], поскольку все эти учения имели теоретический, а не практический характер. Впервые в учении Руссо об «общей воле» нормативное понятие права сливается с понятием права вообще[5]. Но затем это понятие права разрабатывается главным образом философами, особенно благодаря новой постановке этики у Канта. Высшим пунктом этой разработки является, несомненно, учение об объективном духе Гегеля. В неокантианской философии оно снова находит себе могучую поддержку, притом в обоих ее главных разветвлениях, как трансцендентально-эмпирическом, так и в трансцендентально-рационалистическом[6]. Таким образом, оно получает свое обоснование как в учении о нормах, противопоставляемых естественным законам, т.е. в учении об области должного, на котором зиждется вся культура, в противоположность неизбежно необходимому, безраздельно господствующему в природе, так и в учении об «этике чистой воли». Теперь в новейшей и заключительной стадии развития первого из вышеназванных течений неокантианской философии это понятие права приобретает реальный базис в понятии «культурного блага» и идеальное обоснование в идее «чистой ценности»[7]. Наконец, и в юридической литературе нормативное понятие права в последние десятилетия снова завоевывает себе значение благодаря возрождению естественного права. Однако и в старом учении об естественном праве, и в новом практические мотивы часто берут перевес над теоретическими, а потому теоретически идея естественного права до сих пор мало разработана.

Ввиду неразработанности нормативной теории права тем важнее отметить, что в русской научной литературе в последние два десятилетия появились ценные научные начинания в исследовании права в этом направлении. Наиболее видным представителем нормативного учения о праве у нас является, несомненно, П. И. Новгородцев. Нормативную точку зрения на право П.И. Новгородцев отстаивал во всех своих трудах и обосновал ее теоретически главным образом в своем исследовании «Нравственный идеализм в философии права»[8]. Уже самое заглавие руководящего теоретического исследования П.И. Новгородцева пока-

179

зывает, что он обращает главное внимание на разработку этико-нормативной теории права. Но нормативная природа права не исчерпывается этическим элементом в праве, она гораздо сложнее. Одна из характерных особенностей ее заключается в ее двойственности. Ведь наряду с этическим элементом в праве играет громадную роль элемент логический. Для правоведения, служащего практическим целям, этот логический элемент имеет чрезвычайно важное значение. В нем он приобретает иногда даже гипертрофические размеры. Тогда юриспруденция уклоняется от своих истинных задач служить живому человеку и насущным общественным потребностям и превращается, по меткому выражению Р. Иеринга, в «юриспруденцию понятий» (Begriffsjurisprudenz). Запросы практики показывают, насколько чисто теоретическая разработка нормативного учения о праве во всех его разветвлениях важна для понимания существа права.

Однако при современном состоянии науки о праве еще многое остается неисследованным в нормативной природе права. Пока еще очень мало дифференцированы этико-нормативное и логико-нормативное учение о праве, а логическая структура права почти совсем не исследована чисто теоретически. Поэтому надо признать несомненной заслугой одного из учеников и последователей П.И. Новгородцева И.А. Ильина, что он в своей первой самостоятельной работе – «Понятия права и силы» – сделал попытку проанализировать именно это понятие права. Для нас это исследование представляет интерес потому, что его автор связал вопрос о нормативном понятии права с занимающим нас здесь вопросом о реальности права вообще, который он попытался своеобразно решить. Оперируя в своей бесспорно талантливой работе исключительно с нормативным понятием права, он в то же время высказывается, ссылаясь на целый ряд литературных источников, в пользу множественности понятий права[9]. Множественность понятий права он даже стремится примирить со своим главным методологическим построением; но это ему плохо удается, так как все его построение основано на признании единственно правомерным нормативного понятия права. Благодаря же конструированию крайней противоположности между понятием силы и права, причем на стороне первой оказывается вся реальность, на стороне же другого полное отсутствие ее, методологические взгляды И.А. Ильина скорее приближаются к дуалистическим, чем к плюралистическим системам. Так как, однако, наша задача заключается в том, чтобы показать ограниченность нормативного понятия права, и в частности его неспособность охватить сущность объективного права как особой культурной реальности, то мы в своем анализе остановимся исключительно на главном методологическом построении И.А. Ильина[10].

180

В рассматриваемом исследовании автор ставит своей задачей «произвести анализ понятий силы и права» «с точки зрения общей методологии юридических дисциплин». Он указывает на то, что современное правоведение все больше и больше приходит к признанию того, что «нет единого универсального и исключительного способа изучения права»; напротив, способов научного рассмотрения права много, так как «право – в высшей степени сложное и многостороннее образование». Между отдельными способами рассмотрения права или «между методологическими рядами правопознания может быть большая или меньшая близость». По мнению автора, «взаимная отдаленность рядов может доходить до

181

совершенной и полной кардинальной оторванности». Он считает, что «есть ряды правопознания, которые не только не дают ответа на вопросы, возникающие в другом ряду, но даже не терпят их перенесения и постановки в своей сфере. Такие ряды должны быть охарактеризованы как ряды взаимно индифферентные в методологическом отношении, и сознание этой индифферентности есть одна из ближайших и важнейших задач всего правоведения в целом». Однако он спешит оговориться, что «принцип методологической индифферентности отнюдь не имеет и не должен иметь того смысла, что известные явления общественной жизни не стоят друг с другом ни в какой.реальной связи, не обусловливают друг друга или не определяют. Сущность этого принципа состоит в известном, условно допускаемом, познавательном приеме логического отвлечения от одних сторон права при рассмотрении других сторон его». Или, поясняя свою мысль конкретнее и определеннее, автор говорит, что, «познавая право в логическом ряду, мы отвлекаемся от тех сторон его, которые характеризуют его как реальное явление»[11].

С этих общих методологических точек зрения автор и приступает к анализу права и силы. Цель его исследования заключается в том, чтобы «обнаружить, есть ли возможность того, что известный методологический ряд правоведения или, может быть, несколько методологических рядов окажутся сродными той научной плоскости, в которой стоит понятие силы». По мнению автора, «если окажется, что такое сродство или скрещение этих методологических рядов вообще возможно», то необходимо проследить и указать, «для каких именно рядов это возможно и насколько». Вместе с тем должен решиться и вопрос, «есть ли у права такая сторона, которая никоим образом не терпит методологически сближения или тем более отождествления его с силой». Все это, по словам автора, «дает возможность сказать: возможно ли вообще рассматривать право как силу, допустимо ли это вообще с методологической точки зрения, и если допустимо, то в каких оттенках обоих понятий это возможно».

Приступая затем к анализу самих интересующих его понятий, И.А. Ильин прежде всего устанавливает, что «понятие силы, как бы оно ни определялось, лежит всегда в реальном ряду, имеет всегда онтологическое значение, тогда как понятие права может и не находиться в реальном ряду, может не иметь в числе своих предикатов и признака бытия». Подтверждение этого положения автор находит в учениях о силе, заключавшихся в различных философских системах. По его словам, «одно обще всем учениям о силе: это – помещение в реальный ряд. Сила или сама реальна – эмпирически или метафизически, во времени или вне времени, самостоятельно или зависимо, – или же есть принцип для познания реального». Из этого определения понятия силы автор делает вывод, что «все, что помещается в тот познавательный ряд, в котором живет представление о силе, помещается, с методологической точки зрения, в ряд реальный: получает само значение реального, метафизически-реального или эмпирически-временно-реального». Вместе с тем из этих положений, по мнению автора, следует, что «для того, чтобы понятие права сближалось с понятием силы или, тем более, поглощалось им, необходимо, чтобы оно само переносилось в онтологический ряд, чтобы право так или иначе само становилось членом реального ряда, получало значение чего-то реального. Вне этого понятия силы и права не могут сближаться».

При определении понятия права автор исходит из общепризнанного положения, что «право есть норма или совокупность норм». Под нормой он понимает «суждение, устанавливающее известный порядок как должный». Произведя анализ признаков, входящих в эти определения, он приходит к заключению, что по-

182

ложение «право есть норма— в развернутом виде гласит: право есть суждение, которое устанавливает известный порядок как должный». Таким образом, по мнению автора, «право может рассматриваться как норма и как суждение». Суть этих определений он видит в том, что «оба указанные рассмотрения, трактующие право как норму и как суждение, могут вполне отвлекаться от всякой временности и действительности, т.е. двигаться в ряду, чуждом бытия и реальности*. По словам автора, «это возможно, во-первых, благодаря тому, что норму как правило должного можно и интересно подвергать научному анализу в "формальном" отношении и по "содержанию" предписания, независимо от того, действует она или не действует, т.е. применяется или не применяется, и если применяется, то как и к чему это ведет». «Во-вторых, отвлечение нормы от времени и действительности возможно еще и потому, что "норма" и "сознание нормы" не одно и то же. Норма может рассматриваться по содержанию так, что она будет представляться не как чья-то мысль, т.е. не как мысль того или иного определенного человека или определенной группы людей, а как мыслимое содержание нормативного характера вообще и само по себе». То же самое, по мнению автора, «повторяется и при рассмотрении права как суждения». Он утверждает, что «логическое рассмотрение интересуется правом как юридическим суждением и ставит себе задачей научное выяснение и систематическую разработку тех юридических понятий, которые связуются в суждении. Этот анализ может производиться опять-таки в полном отвлечении от временной среды и временных условий».

Определив таким образом, в чем заключается нормативное и логическое рассмотрение права, автор предлагает назвать его условно юридическим, причем он придает термину юридический «формально-методологическое», а не «материально-предметное» значение. Вместе с тем в структуре определенных выше понятий права и силы он находит и решение вопроса о их соотношении. Он утверждает, что «если признать, что возможно и ценно методологическое обособление "юридического" ряда от временных рядов, трактующих так или иначе правовую действительность», то придется придти к заключению, что «в понятии права (как нормы и суждения) вскрыта тем самым известная сторона, которая не терпит сближения с понятием силы». По его словам, «мыслить право как силу значит мыслить право как нечто реальное, а юридический ряд характеризуется в своей методологической сущности именно полным и последовательным отвлечением от всего реального, от всякой онтологии как таковой». Развивая дальше эту мысль, автор говорит, что «нормативное и логическое рассмотрение права не видит в нем чего-либо реального ни в каком отношении, мало того, сама постановка вопроса о том, не реально ли право в этих методологических рядах – не имеет смысла: оно здесь ни есть, ни не есть, ему не приписывается ни бытие, ни небытие, ибо предикат реального мертв для этого ряда».

Итак, «чисто юридическое определение права», по мнению автора, не терпит никакого сближения с реальностью, но все остальные виды рассмотрения права основываются на нем. Автор утверждает, что «для всех остальных способов рассмотрения права и, следовательно, для всех методологических рядов юридические определения являются необходимыми предпосылками, без которых те не могут и шагу ступить». Это положение он доказывает «на двух основных реальных рядах правопознания – психологическом и социологическом». Действительно, анализируя эти формы «реального правопознания», он приходит к заключению, что все они предполагают понятие правовой нормы или ее содержание «известным, готовым, необходимым и установленным где-то в ином месте». То же самое автор открывает и по отношению к «политическому» рассмотрению права, «движущемуся по существу своему в реальном ряду». Нельзя не отметить тут неко-

183

торого пробела в построении автора, так как и с его точки зрения надо было бы признать наличность трех основных рядов «реального правопознания», т.е. к психологическому и социологическому прибавить еще государственно-организационное. Не подлежит сомнению, что право реализуется в государственных учреждениях, т.е. в судах, административных органах и самом государстве, а также при помощи их не в меньшей степени, чем в психике и в социальном строе.

Свои выводы о соотношении между «нормативным и логическим рассмотрением права», с одной стороны, и «реальным правопознанием», с другой, автор резюмирует в следующих словах: «если юридическое определение права есть логический prius психологического, социологического, исторического и политического определения и рассмотрения, то переход от первого ряда к остальным рядам и может быть, с нашей точки зрения, охарактеризован как придание праву значения силы. Именно в остальных указанных способах рассмотрения право делается членом реального ряда».

VII

Изложенное нами выше с возможно большей обстоятельностью и близостью к подлиннику методологическое построение И.А. Ильина, долженствующее объяснить, что такое право и как надо представлять его реальность, кажется нам научно неправильным, хотя в него, несомненно, вложена большая энергия абстрактного мышления. С точки зрения действительно научного познания права совершенно недопустим, по нашему мнению, тот «отрыв» нормативного и логического рассмотрения права от реального его рассмотрения, который предлагает производить автор, лишая при этом нормативное рассмотрение права какого бы то ни было отношения к реальности. При таком отрыве понятия права (хотя бы это было лишь одно из его понятий, но основное и руководящее) от реальности права чрезвычайно легко и вполне естественно впасть в схоластический платонизм.

В самом деле, схоластики следовали именно этому методу, когда, с одной стороны, резко разграничивали понятия одно от другого, с другой – устанавливали между ними чисто логическую взаимную связь, думая, что этим они объясняют реальные явления. Побудительным принципом для таких построений служило их убеждение, что общее есть причина частного. Методологический путь, по которому они двигались, был приблизительно таков: предположим, что надо объяснить, почему дерево то бывает зеленым, то нет. Для этого устанавливалось понятие «дерева» как вещи и понятие «зеленого» как качества. Сами по себе эти понятия не имеют между собой ничего общего – одно есть понятие вещи (субстанциальное понятие), другое – понятие качества. Но качества бывают двух родов: одни атрибутивные, которые неразрывно связаны с субстанциональными понятиями, как, например, протяженность, другие – акциденциальные, которые могут быть присвоены субстанциональному понятию и не быть присвоены. Качество «зеленое» и принадлежит к акциденциальным качествам, т.е. оно обладает тем свойством, что оно может привходить к вещи и не привходить; когда процесс привхождения действительно происходит с качеством «зеленое» по отношению к вещи «дерево», тогда дерево становится зеленым, что мы и наблюдаем весною и летом. Все это рассуждение несомненно логически совершенно правильно, и тем не менее современное естествознание устранило самый метод подобной постановки вопроса. Современная физиология растений рассматривает дерево не как «де-

184

рево» плюс или минус «зеленое»; она учит не о соединении каких-то чуждых понятий, не о привхождении к «вещи» «качества», к «дереву» – «зеленое», а о различных состояниях одной и той же вещи, одного и того же дерева.

Методологическое построение И.А. Ильина с его «методологическим отрывом» идеального ряда права как нормы и суждения, чуждого всякой реальности, от реального ряда силы как бытийственного и онтологического чрезвычайно напоминает вышеприведенное рассуждение. Он сперва конструирует безусловную противоположность рядов и их взаимную «индифферентность» для того, чтобы доказать, что каждый ряд должен подвергаться совершенно самостоятельному исследованию. Но затем он совершенно так же рисует «введение» правовой нормы и суждения, лежащего в ряду, чуждом реальности, в реальный ряд силы – психологической и социальной, как это происходило в вышеприведенном примере с привхождением качества к вещи. В результате, подобно тому как схоластик имел возможность подтвердить правильность своего рассуждения указанием на то, что дерево весной и летом бывает зеленым, так же точно и наш автор имеет возможность констатировать, что правовая норма после введения ее в психологический ряд превращается в психическое переживание, а после введения ее в социальный ряд становится социальным явлением, иными словами, право становится реальностью и силой благодаря соприкосновению с реальным рядом. Формально-логическая правильность этого рассуждения сама по себе не подлежит сомнению, но она нисколько не свидетельствует о его познавательной ценности.

Мы не говорим, что эти способы рассуждения тождественны. Их можно только сравнить, а всякое сравнение, как говорят немцы, всегда немного хромает. И.А. Ильин, конечно, совершенно свободен не только от грубого, но и от какого бы то ни было реализма понятий, который так характерен для схоластических рассуждений, подобных вышеприведенному. Но в самом способе построения им своих методологических рядов и применения метода безусловного «отрыва» этих рядов друг от друга заключается ошибка, ведущая к извращенному конструированию отношений между явлениями.

Не подлежит сомнению, что «методологический плюрализм», «выделение различных сторон» или «обособление различных рядов» суть совершенно правильные принципы научного исследования. Но эти принципы надо применять умело. Если методологические ряды неправильно выделены, а тем более если они после своего выделения превращаются в какие-то чисто логические категории, то ошибочные построения, напоминающие схоластические конструкции, неизбежны. И.А. Ильин ориентирует свои методологические приемы на сведениях, почерпнутых из истории философии и современной науки о праве. Между тем не надо забывать, что методологический плюрализм есть по преимуществу приспособление к гуманитарным наукам тех методов, которые обнаружили свою плодотворность в естествознании, а потому его надо ориентировать на данных, доставляемых естественными науками. Выделение различных сторон, установление различных рядов, производимые в качестве логических операций в различных гуманитарных науках, соответствуют тому реальному расчленению, к которому прибегают естествоиспытатели по отношению к исследуемым ими явлениям в своих лабораториях и анатомических кабинетах. Но и в области естествознания не всякое расчленение дает научное знание. Надо находить правильные приемы расчленения для того, чтобы научно исследовать явления. Так, если кто-нибудь, желая разложить воду, сперва станет кипятить ее и получит пар, а затем начнет замораживать и получит лед, примет пар и лед за части воды и решит, что вода состоит из парообразного и твердого тел, которые при соединении образуют

185

жидкость, то, хотя все его заключения будут подтверждаться опытом, так как от действия пара на лед, а льда на пар оба они будут превращаться в воду, он будет ошибаться, так как примет различные состояния воды за ее составные части. Так же точно анатом должен производить разрезы при анатомировании тела в известном направлении. Иначе, перерезав мускулы, артерии, вены, нервы и т.д., он не получит той картины, которая объясняла бы ему физиологические процессы, а установит какие-нибудь произвольные сочетания. В качестве примера достаточно хотя бы вспомнить символическое изображение сердца, которое, несомненно, явилось первоначально результатом анатомических ошибок.

Именно неправильное установление рядов мы видим в построении автора. В естествознании ряды образуются или для исследования однородной причинной зависимости, – каковыми являются два основных вида причинной зависимости, – механической и психической, или же выделяется в причинно-зависимый ряд целая группа однородных явлений, как, например, теплота, свет, звук, электричество, физиологические процессы и т.д. После исследования этих рядов в изолированном виде естественники начинают изучать их и в скрещенном виде. При этом нарушается обыкновенное деление наук и получаются новые объединяющие отрасли наук, например, физическая химия, физиологическая химия, биохимия, различные отрасли физико-физиологии, как, например, оптика, акустика и т.д. Конечно, в гуманитарных науках или в науках о культуре задача установления рядов гораздо сложнее. Здесь, кроме рядов однородной причинной зависимости, приходится устанавливать ряды однородной телеологической зависимости и ряды, имеющие в виду систему ценностей, лежащую в основе культурных благ. Еще сложнее здесь, конечно, вопрос о скрещивании рядов ввиду принципиальной разнородности между рядами – ценностей, причинной обусловленности и телеологической зависимости. Но основная задача установления рядов и здесь остается та же, что в естествознании, именно установление известной связи между явлениями для объяснения их.

Предыдущий | Оглавление | Следующий