Предыдущий | Оглавление | Следующий

Но после того как перемена в политике либерализма стала очевидной для всех, люди более осведомленные могли удостоверить, что она подготовлялась очень давно. Дайси в своем интересном очерке по истории развития английского общественного мнения изобразил постепенный рост духа коллективизма, проникшего наконец и в самый индивидуализм.[1] Он указал на социалистический элемент, который был присущ некоторым из старых установлений Англии, и в особенности законодательству о бедных, и который при изменившихся условиях возродился и расширился.[2] Он отметил также ту связь, которая существует между коллективизмом и бентамизмом, при всем их видимом различии, и которая дается верховным принципом бентамовского утилитаризма — «принципом наибольшего счастья».[3] С другой стороны, Хобхауз и Бенн показали, что и представители старого индивидуализма не так безусловно понимали идею государственного невмешательства. У самого Кобдена нашли требование ограничения работы

280

детей, у старых бентамистов — Рёбака, Джорджа Грота, Вильяма Молесворта, — защиту государственной постановки образования.[4] Все эти сопоставления приводят указанных английских писателей к заключению, что противоречие между старым и новым либерализмом не так велико и что на самом деле между ними можно установить непрерывную цепь развития.[5] Вполне признавая воз можность установить такую непрерывную цепь, мы не должны. однако, затушевывать очевидного различия между началом и концом этой цепи. Это различие становится особенно ясным, когда от этих исторических справок и сопоставлений мы переходим к кон кретной характеристике современных воззрений. Выяснив более глубокие теоретические основания нового английского либерализма, мы будем в состоянии установить то расстояние, которое отделяет современные взгляды от старых.

В книге Самюэля мы имеем интересный «опыт изложения принципов и программы современного либерализма в Англии». По словам автора, он излагает не личные взгляды, а «те мнения, которые разделяются большинством либералов, как он в том убедился, благодаря постоянному, в течение многих лет общению с членами всех фракций либеральной партии и деятельному участию в работе почти всех ее центральных организаций». Одобрение книги Асквитом придает ей тем большую ценность. Очевидно, мы имеем в данном случае дело с автором, хорошо осведомленным и вполне компетентным. Посмотрим же, как он излагает основные разногласия старого либерализма с новым.

Главным основанием политики государственного невмешательства являлась вера в спасительную силу личного почина. Согласно учению старого индивидуализма, достаточно было отменить ограничительные законы, стеснявшие личность, чтобы положить этим прочное основание для улучшения социальных условий. Позднейшая эволюционная доктрина подкрепляла это учение о невмешательстве в естественный ход вещей указанием на «переживание более приспособленных». Как говорил Спенсер, «благосостояние

281

человеческого рода и развитие его... до высшего совершенства обеспечиваются тем же самым благодетельным, хотя и суровым законом, которому подчинено каждое живое существо... Бедность, в которой находится неспособный; нищета, составляющая удел непредусмотрительного; голодное существование, на которое обречен ленивый, и затирание слабого сильным, причиняющее столько страдания и несчастья, — таковы веления этого великого, дальновидного и всеблагого закона». По этой доктрине облегчать бремя бедности — значит безрассудно противодействовать великому процессу, которым природа, предоставленная самой себе, обеспечит человечеству прогресс.[6] Самюэль указывает три предположения, на которых покоится этот аргумент: во-первых, что бедные обязательно не приспособлены к жизни — что они и неспособны, и неблагоразумны, и ленивы, и слабы; во-вторых, что суровые социальные условия искореняют неприспособленных и, в-третьих, что только суровость борьбы за существование может избавить человеческое общество от всего, что не приспособлено к жизни. Но бедные не обязательно неприспособлены к жизни, отвечает на это современный либерализм. « Большей частью они родились в бедности; для того же, чтобы вырваться из нее, нужны исключительные условия. Они, может быть, впали в бедность не по собственной вине, а по болезни или благодаря кризису в той области промышленности, в которой они были заняты, или краху учреждения, в которое они вносили свои сбережения, или благодаря разным другим причинам в этом роде. Относиться равнодушно к суровым условиям существования бедных — значит несправедливо обрекать на нужду несчастного наряду с порочным членом общества». Что же касается действительно неприспособленных, то они не погибают от бездействия общества, они выживают так же, как и приспособленные. Отсутствие заботы о бедных — вернейшее средство для создания новых поколений слабых и неприспособленных.[7]

Эти общие соображения подтверждаются продолжительным опытом применения политики государственного невмешательства. «Народ горьким опытом убедился в том, что «свободной игры правильно понятого собственного интереса», на которую манчестерская школа возлагала все свои надежды, недостаточно для достижения прогресса; что «самодеятельность и инициатива» рабочего

282

класса наталкиваются на столь большие препятствия, что они не могут быть преодолены без постороннего содействия, что беспомощность и нищета, дурные условия наемного труда, низкий уровень жизненных потребностей все еще встречаются на каждом шагу. Народ поэтому не пожелал более поддаваться отдаленным обещаниям теоретиков и пожертвовать еще и будущими поколениями для их опытов выжидательного лечения этих недугов».[8]

Одновременно с тем, как утрачивалась вера в исключительную силу личного почина, приобреталось доверие к пользе государственного вмешательства в социальные отношения. Путем опыта люди убедились, что государство сделалось более деятельным, законодательство более компетентным, а государственное вмешательство не уменьшило благосостояния страны и не ослабило личной энергии народа.[9]

Наконец, явилось убеждение, что законодательные ограничения, вызываемые социальной политикой, в конечном результате скорее увеличивают свободу, чем ограничивают ее и часто уничтожают более стеснений, чем сами причиняют их. Закон, установивший на фабриках десятичасовой рабочий день для женщин, был с формальной стороны законом весьма ограничительным, но на деле освободительным, потому что он избавил работницу от необходимости работать двенадцать или четырнадцать часов в сутки.[10]

Не государственное вмешательство, а государственное содействие — вот настоящее имя социальному законодательству, заключает Самюэль. Однако, призывая государство к такому содействию, современный либерализм думает, что это только содействие: главный творческий фактор и для него личный труд — «неослабная личная энергия людей, проявляемая ими в труде, в собственном развитии и в том влиянии, которое они оказывают на жизнь других».[11]

Но где же границы государственного вмешательства? Мы видели, какое значение придавали этому вопросу те более ранние писатели — Бенжамен Констан, Вильгельм Гумбольдт, Милль, — которые стояли за индивидуальную свободу и за своеобразное развитие лиц. У практических представителей современного либерализма

283

этот вопрос теряет свою остроту, хотя и не утрачивает своей важности. Они не пытаются найти какую-либо единую формулу, которая обнимала бы все случаи незаконного вмешательства государства, считая это столь же невозможным, как определить границу применения машинного производства и ручного труда. Тем не менее они сознают, что есть известные пределы, далее которых государственное вмешательство не может идти. «Законодательство, касающееся промышленности страны, может действительно не посягать ни на свободу, ни на личную энергию ее населения; но если законодательство двинуть далее известных границ, то оно несомненно будет посягать и на свободу, и на личную энергию граждан. Умеренные реформы могут споспешествовать промышленности страны и увеличить процветание ее, крайние же реформы могут подорвать торговый кредит, остановить прилив капиталов и погубить это процветание: есть границы, далее которых вмешательство государства не может идти».[12] В таких словах определяет Самюэль отношение нового либерализма к вопросу о границах государственной деятельности. В подробностях современные либералы считают более правильным не связывать себя отвлеченными формулами, а идти путем опыта, извлекая указания из практики жизни; но в общем перед ними стоит твердый принцип — свобода и личная энергия граждан.

Сохраняя неприкосновенным этот основной принцип своей программы, английский либерализм наших дней не боится более упреков в близости к социализму.[13] Главное, чем либералы отличаются от социалистов, по определению Самюэля, это осторожный, эмпирический метод умозаключений. Социализм сразу желает национализировать и муниципализировать все отрасли хозяйства, как только нация выскажется за это. Но прежде чем принять этот план, либералы должны быть уверены в том, что лучшее распределение богатства, которое он обещает, не будет парализовано умень-

284

шением производства: большой национальный доход, хотя неравномерно и даже несправедливо распределенный, может быть выгоднее для всех классов населения, чем малый национальный доход, распределенный между ними с величайшей справедливостью.[14]

Изложенные здесь основания современного английского либерализма дают возможность судить о том, как далеко ушел он от старой индивидуалистической доктрины laissez-faire. Ревнители старых взглядов пришли бы в ужас от слов Самюэля, что «долг государства обеспечить всем своим членам и всем другим, на которых распространяется его влияние, полнейшую возможность вести наилучшую жизнь»,[15] или как значится в другом месте, «что государство существует для того, чтобы облегчить людям возможность хорошо жить».[16] Но эти слова лишь передают credo современного английского либерализма. От практического политика, каким по преимуществу является Самюэль, трудно ожидать глубины философских определений. Мы не встретим у него ни рассуждений о соотношении равенства и свободы, ни более точных разъяснений об отношении новой программы либерализма к старому идеалу правового государства. Эти разъяснения приходится сделать путем сопоставления новых идей с воззрениями старой либеральной школы.

Прежде всего необходимо отметить, что новая программа либерализма является результатом того уравнительного демократического процесса, в котором еще Милль видел отличительную черту своего века. Новейшее произведение, посвященное характеристике «Современной Англии», — я говорю о вышедшей под этим заглавием в 1908 году книге Бенна, — кончается утверждением, что все стремления нашего времени клонятся к уподоблению и уравнению лиц,[17] а эта основная черта эпохи ни в чем не воплощается так ярко, как в политике социальных реформ. Что эти реформы совершаются прежде всего под знаменем принципа равенства, это ясно с первого взгляда. Но ясно также и то, что принцип равенства в его современном понимании ставится в противоположность тому идеалу свободы, который был создан старым индивидуализмом. Та свобода, в которую верили Смит и Бентам, не обеспечила людям равенства; это была свобода для немногих, а не для всех. Для того чтобы обеспечить равенство, его надо провести далее; не равенство всех перед

285

законом, а равенство возможностей или равенство исходного пункта — вот то новое формулирование старого начала, которое встречается в настоящее время у английских писателей. В этом понятии равенства исходного пункта или равенства возможностей, найдено, как мне кажется, счастливое разрешение старой задачи — расширить понятие равенства за пределы формального равноправия и при этом сохранить его связь с принципом свободы. Для теоретиков старого индивидуализма представлялось неизбежным, что подобное расширение приведет непременно к равенству материальному или, говоря определеннее, к принудительному уравнению, сопровождающемуся полным подавлением свободы. Между тем равенство исходного пункта не только не исключает свободы, но,напротив,предполагает ее: свободно развивающиеся лица уравниваются только в начальных условиях своего развития, поскольку это зависит от общих и внешних условий общественной жизни; все дальнейшее предоставляется их свободе. Равенство исходного пункта не предполагает уравнения личных средств, сохранение и увеличение которых предоставляется свободной инициативе каждого.[18] Речь идет только о том, чтобы усилить существующие и теперь общественные средства и установления, при помощи которых каждый наравне с другими мог бы рассчитывать на подержку к улучшению своего положения, к развитию своих способностей, к обеспечению своей жизни и свободы. Речь идет о том, чтобы довести до возможно больших размеров тот общий фонд, в котором воплощаются вековые усилия культуры, результаты народного труда и богатства, и который обращается затем на пользу общую. Учебные заведения, образовательные учреждения, музеи, больницы, приюты, все учреждения и средства культурной жизни, сторицею приумноженные, должны стать открытыми и доступными для всех, не в форме благодеяний, а в виде обязательных государственных установлении.

Но очевидно, что в таком истолковании равенство исходного пункта есть лишь более общее и объемлющее понятие и для того формального равенства, которое ранее полагалось единственной целью правового государства. Когда французское Национальное Собрание в великом порыве уравнительной справедливости отменило старые ограничения и объявило равенство всех перед зако-

286

ном, не имело ли оно в виду создать также равенство исходного пункта или равенство возможностей для всех французских граждан? Тогда именно и представлялось, что уничтожение общественных различий создаст равную возможность для каждого развивать свои силы наряду со всеми другими. Опыт XIX столетия обнаружил ошибочность этого ожидания, и теперь, естественно, выдвигается то новое понятие равенства, которое мы встречаем в современном либерализме.

Нельзя не указать, что и сторонники старой доктрины иногда вполне определенно признавали значение исходного пункта для развития лиц, но, признавая это, они обходили вопрос, не видя возможности решить его иначе, как с полным подавлением свободы. В этом отношении прекрасный пример представляют заключения по этому поводу Б. Н. Чичерина. Определяя различные условия неравенства, он между прочим говорит: «Человек в своей деятельности не отправляется чисто от самого себя: он не начинает с ничего. Все человеческое развитие основано на том, что каждое поколение продолжает работу своих отцов. Точку отправления для него составляет полученное от них достояние... Не для всех эта точка отправления одинакова. Кто больше приобрел, тот больше передает своим детям. Отсюда новый источник неравенства, который иногда увеличивает, а иногда умеряет естественное неравенство способностей». То, что человек получает от рождения, составляет для него только исходную точку; все дальнейшее движение зависит от собственной его деятельности... В этом отношении он сам в значительной степени является создателем своей судьбы. Но как бы он ни был свободен, он все-таки в значительной степени зависит и от своей исходной точки, и от обстоятельств, которыми он окружен, а еще более от вечных законов, управляющих человеческой жизнью и человеческим развитием».[19]

Разграничив столь ясно, с одной стороны, зависимость человека от своей исходной точки и от окружающих обстоятельств, а с другой — от вечных законов развития, естественно было, поставить вопрос, справедливо ли признавать неизменной и ту, и другую зависимость, и нельзя ли, не пытаясь колебать вечные законы природы, обсудить возможность изменения исходной точки человеческого развития и окружающих человека обстоятельств. Не заключается ли смысл всей культуры в том, чтобы улучшать эти

287

обстоятельства и приспособлять их к человеческим целям? Странным образом, ставя вопрос о справедливости неравенства, зависящего от исходной точки, Чичерин решает его в том смысле, что оно должно быть причислено к числу неравенств естественных, не подлежащих человеческой воле. Указав, что отправная точка не у всех одинакова, в зависимости от размеров унаследованного достояния, он спрашивает: «Совместимо ли такое неравное распределение жизненных благ с требованиями справедливости?» — и отвечает: «за что один от рождения получает все преимущества, а другой ничего? За то же, за что один рождается под полюсом, а другой под экватором, один черным, а другой белым, один умным, а другой глупым, один здоровым, а другой больным. Религиозный человек видит в этом волю Провидения, которое каждому определяет его место на земле сообразно с его назначением в настоящем и будущем мире. Эта вера служит человеку поддержкою в жизни и утешением в постигающих его невзгодах».[20] Нельзя не сказать, что в этом рассуждении проявляется какой-то фатализм, напоминающий учение о предопределении. С точки зрения преопределе-ния нельзя и рассуждать об изменении предначертанной каждому участи; но тот, кто, подобно Б. Н. Чичерину, верит в способность человека являться «создателем своей судьбы», должен спросить себя, что же в судьбе людей действительно неизменного и что зависит от человеческой воли. Утешая себя в жизненных невзгодах верой в Провидение, человек не может относиться одинаково к тем невзгодам, которые выпадают ему на долю по вечным законам природы, и к тем, которые зависят от несовершенства человеческих учреждений. Иначе пришлось бы примириться со всяким неравенством на том основании, как читаем мы в другом месте у Чичерина, что «природа повсюду установила неравенство сил, свойств и положений, ибо только этим путем проявляется все бесконечное разнообразие жизни». Современный либерализм, устанавливая требование равенства исходного пункта, идет в этом отношении навстречу потребности свободного человека изменять условия жизни в соответствии со своими идеалами справедливости и прогресса. Речь идет здесь, как мы видели, не об уравнении иму-ществ и не о наделении всех одинаковыми личными средствами, а только о создании для всех общественных условий, благоприят-

288

ствующих развитию человека. Обеспечение для всех известного образования, условий здоровой жизни и некоторого имущественного достатка, вот что прежде всего имеется здесь в виду. Только об этом и говорит современный английский либерализм.[21] Понятие о наилучшей человеческой жизни открывает простор для бесконечных требований и предположений во всю меру бесконечного человеческого идеала. Но в применении к задачам политики это понятие берется, конечно, не в своей бесконечной широте, а в своем элементарном определении, подразумевающем лишь совокупность необходимых условия для достойного человеческого существования.

Однако совершенно ясно, что и в этом виде понятия «равного исходного пункта» и «возможности наилучшей жизни» не могут получить точного материального определения. Каждое из элементарных благ, указываемых современной либеральной программой, предполагает условия, которые подлежат постоянному изменению и повышению. Обстановка здоровой жизни, уровень необходимого образования и размер материального достатка, все это постоянно изменяется в соответствии с развитием жизни: то, что может считаться удовлетворительным для одного быта, совершенно непригодно для другого.

Конечно, в каждом обществе и в каждом положении есть свой уровень жизни — standard of life, по английскому выражению, — который считается нормой, и есть свой предел, за которым начинается недопустимая крайность. Но если это обстоятельство облегчает задачу практической политики в каждый данный момент развития, то с точки зрения отвлеченной и теоретической оно не представляет ничего устойчивого.[22] Противники нового либерализма могут построить на этом критику его программы, указать на ее неопределенность, на бесконечность открывающихся перед нею перспектив. Само собою разумеется, что подобную критику легко отразить указанием, что сложные задачи практической жизни не разрешаются

289

сразу, что важно уже одно признание этих задач, сводящее государство с мертвой точки социального индифферентизма и призывающее его к активному разрешению назревших вопросов. Но, во всяком случае, критика нового либерализма, указывающая на бесконечную сложность его программы, была бы справедливой в своем указании, что задачи тут открываются действительно сложные и бесконечные. Мы приходим здесь снова к тому моменту рассматриваемого явления, где с яркостью обнаруживаются затруднения, встречаемые индивидуализмом в своем развитии. Мы заметили выше, что в новой программе английского либерализма, в переходе от отрицательного понимания свободы к положительному, заключается целый переворот понятий. Познакомившись с существом этой программы, мы можем сказать более: поскольку из области предположений она переходит в жизненную практику, как это имеет место в Англии, она знаменует новую стадию в развитии правового государства. Современный либерализм стремится продолжить принцип равенства в сторону уравнения социальных условий жизни, но это открывает для государств такую сферу деятельности, которая по своим размерам и возможным последствиям резко отличается от политической практики еще недавнего прошлого. Задача уравнения в правах, которую ставила Французская революция, будучи великой по своему принципиальному значению, представляется необычайно легкой по своей простоте сравнительно с программой социальных реформ. Правовое государство, как представлял его себе старый индивидуализм, имело задачу ясную и простую: то равенство и та свобода, которые ему представлялись основами справедливой жизни, были началами чисто формальными и отрицательными, и осуществить их было нетрудно. Но когда государство призывается наполнить эти начала положительным содержанием, перед ним ставится задача существенно различная и бесконечно более сложная. Возлагая на себя благородную миссию общественного служения, оно встречается с необходимостью реформ, которые лишь частью осуществимы немедленно, а в остальном или вовсе неосуществимы, или осуществимы лишь в отдаленном будущем и, вообще говоря, необозримы в своем дальнейшем развитии и осложнении. Не ясно ли, что, вступив на этот путь, правовое государство перешло в новую стадию развития? Оно вступило в эту стадию без торжественных заявлений и новых деклараций, бесшумно и неслышно, в порядке исполнения очередных дел. Для современников, на глазах которых совершилась эта знаменатель-

290

ная перемена, она прошла почти незаметно, так как коснулась лишь функций, а не органов государства и не сопровождалась видимой ломкой политического механизма. Но это была настоящая ломка принципов, огромное значение которой вполне, хотя и своеобразно, оценили лишь противники новой политики, предрекавшие впереди грядущее рабство и варварство. Сами сторонники происшедшей перемены не старались подчеркивать ее значения обещанием скорых перемен и близкого счастья. Напротив, они мужественно указывали на трудность и бесконечность предстоящего пути. В книге Самюэля мы находим чрезвычайно характерное заявление этого рода. «Полагая, что государство может многое сделать, либералы, однако, очень далеки от того, чтобы думать, что государство может все сделать, — оно более способно обеспечить прогресс, чем это прежде предполагали, но силы его не безграничны. В числе социальных проблем, перед которыми мы стоим, одни — слишком сложны для того, чтобы они могли быть разрешены законодательным путем, другие — слишком тонки и неуловимы, а третьи — слишком много зависят от нравственных причин».[23] Самюэль справедливо указывает, что помимо крайней сложности социальных реформ в них есть и еще одна сторона, заставляющая практических политиков быть осмотрительными в их осуществлении, — это опасность перейти границы, за которыми вместо ожидаемой пользы получается вред. Нельзя забывать, что источниками национальных средств, с помощью которых только и можно осуществить социальные реформы, являются личная энергия и капитал. Если парализуется то или другое, происходит уменьшение общего народного дохода, а следовательно, и тех средств, которые необходимы для создания и поддержания лучших условий общественной жизни. Самая мысль о крупных социальных реформах могла явиться только в связи с накоплением народного богатства, и без его прогрессивного роста социальные улучшения не могут развиваться успешно.

Невольно возникает вопрос, исполнит ли правовое государство свою новую миссию или сломится под тяжестью принятых на себя задач. Этот вопрос может быть решен только дальнейшим ходом истории; однако необходимо заметить, что современный английский либерализм относится к отрывающемуся перед ним пути с полным сознанием его величайшей трудности, и в этом залог его успеха. Он откровенно заявляет: тут слишком много сложного, слишком

291

много тонкого и неуловимого, слишком много зависящего от нравственных причин. Но не значит ли это сказать, что в деле социальных реформ нельзя надеяться на одно государство и законодательство, что необходимы и другие силы, содействующие социальному прогрессу? Обозревая задачи будущего, английские политики наших дней приходят к убеждению, что правовое государство не в силах осуществить эти задачи при наличности одних политических средств, что оно должно призвать на помощь силы нравственные. И здесь, в качестве практического пути, подготовляющего лучшее будущее, современные политические деятели указывают воспитание. Уже давно идея воспитания народа являлась руководящей мыслью английского либерализма. Как мы отмечали выше, она встречается и у сторонников старого бентамовского индивидуализма. Утверждение демократического строя подчеркнуло и выдвинуло эту идею. Если ранее мысль о широкой государственной постановке образования встречалась с возражением, что повиновение законам лучше достигается при невежестве народа,[24] теперь, напротив, распространение знания считается основой государственного благосостояния, а невежество — величайшей опасностью для страны.[25] Воспитание ставится во главу угла новой политической программы, и Гальден, один из самых выдающихся умов современной либеральной партии, хорошо выразил убеждение нового либерализма, когда он сказал, что в настоящее время свобода понимается как освобождение «не только от материальных, но и от моральных уз» и что поэтому «политика либеральной партии должна быть воспитательной в широком смысле слова».[26] Как мы увидим сейчас, к тем же выводам приходит в наши дни французская мысль. Но в то время как современные английские либералы выражают свои заключения в сложных описательных определениях, французы, всегда отличавшиеся умением

292

находить краткие формулы и яркие лозунги для новых течений, и в этом случае нашли лозунг, который является для них указателем новой эволюции мысли. Этот лозунг есть солидарность. Равенство и свобода, которые лежали в основе прежнего правового государства, должны быть восполнены этим новым принципом, который должен служить указанием новых и более тесных связей общественной жизни. Нам предстоит теперь рассмотреть эту новую эволюцию французской мысли. И здесь мы должны будем отметить однохарактерный кризис индивидуализма и то же искание новых путей, которое констатировали в английском либерализме. Но здесь линии новых течений предстанут нам в более ярком освещении.[27]

293

Предыдущий | Оглавление | Следующий