Предыдущий | Оглавление | Следующий

Возвращаясь теперь снова к воззрениям революционной эпохи, мы должны сказать, что рассмотренным только что отступлением от теории Руссо дело здесь не ограничилось. Те, которые призывали беспрестанно общую волю в качестве последнего основания своих предположений, допустили вскоре и другое нарушение тех требований, которые были высказаны в «Общественном договоре». Я имею в виду установление ограниченного права голосования, исключавшее из числа голосующих целый разряд граждан. Олар в достаточной мере доказал, что в 1789 году во Франции господствовало убеждение, что управлять государством и пользоваться политическими правами призваны лишь более состоятельные граждане. Наиболее демократическими теоретиками были в то время те, которые желали включить в состав полноправных граждан всех собственников без изъятия и даже всех несобственников, зарабатывавших достаточно для того, чтобы быть свободными людьми. Бедные же исключались из состава политического общества.[1] Нечего и говорить о том, что такое исключение стояло в резком противоречии с требованиями «Общественного договора», который не признает никакого различия богатых и бедных и всячески предостерегает противопоставлять одну часть граждан другой.[2] Сторонники иного взгляда чувствовали потребность оправдать свою точку зрения и даже представить ее в виде необходимого исправления теории Руссо. Так, например, Камилл Демулен пытался ввести ограничение числа полноправных граждан собственниками в число условий первобытного договора. «Люди, которые впервые соединились в общество, увидели вскоре, что первоначальное равенство не может долго удержаться, что в собраниях, которые последуют за первым, не все члены общества будут иметь одинаковый интерес в сохранении общественного договора, обеспечивающего собственность; и они позаботились поставить низший класс граждан

92

вне возможности нарушить общественный договор. С этой целью законодатели устранили из политического союза тот класс людей, которых в Риме называли пролетариями, как способных только производить детей и пополнять общество; они выделили их в центурию, не имевшую влияния на собрания народа. Удаленная от общественных дел тысячью забот и находясь в постоянной зависимости, эта центурия никогда не может господствовать в государстве. Одно сознание своего положения устраняет ее членов от участия в общественных собраниях. Станет ли слуга подавать свое мнение вместе с господином, а нищий — вместе с тем, чья милостыня дает ему существовать?»[3] Эти слова были написаны в июне 1789 года, а вскоре, 20 и 21 июля того же года, Сиейес прочел в конституционной комиссии Национального Собрания свой доклад, в котором он приводил новые доводы в пользу ограничения права голоса. Отстаивая, подобно Руссо, необходимость общего согласия всех для образования политического союза и подобно ему высказывая требование общего равноправия, он находил, однако, что это требование должно ограничиваться правами пассивного гражданства: активным гражданином может быть не всякий, и потому не все могут быть включены в число активных граждан. Так впервые было проведено получившее затем громкую известность разграничение граждан на активных и пассивных. «Все жители страны, —говорится в докладе Сиейеса, — должны пользоваться в ней правами пассивного гражданина: все имеют право на защиту их личности, собственности, свободы и проч.; но не все имеют право принимать активное участие в организации общественной власти, не все являются активными гражданами. Женщины, по крайней мере при настоящем положении, дети, иностранцы и, наконец, те, которые ничем не содействуют поддержанию общественного строя, не должны иметь активного влияния на общественные дела. Все могут пользоваться выгодами общества, но только те, которые содействуют общественному устройству, являются как бы настоящими акционерами общественного предприятия. Они одни суть истинные активные граждане, истинные члены общества».[4] Соответственно с этим Сиейес требовал, чтобы к участию в избрании представителей допускались граждане, которые имеют

93

интерес в общественных делах и способность к ним (qui ont a la chose publique inte'ret avec capacite).[5] He будем следить здесь за ходом событий, в результате которых теория Сиейеса получила признание в декрете 22 декабря 1789 года и в других однохарактерных декретах и затем в Конституции 1791 года.[6] Для нас достаточно отметить, что постановление об активных гражданах, стоявшее в явном противоречии с Декларацией прав человека и гражданина, встретило особенно резкую отповедь со стороны тех, кто становился на точку зрения Руссо. Агитация против цензового ограничения избирательного права достигла особенной силы в июне 1791 года во время созыва первичных собраний, которые должны были избрать выборщиков для выборов в Законодательное собрание. Противники ценза, надеясь добиться его отмены, подняли в Париже целое движение в пользу всенародного голосования. С этой целью произносились речи, распространялись печатные воззвания и составлялись петиции к членам Национального собрания. Язык этих петиций в высшей степени интересен; авторы их, очевидно, хорошо знали «Общественный договор». Постановлениям Национального Собрания они противополагают основания теории Руссо. Здесь-то, в агитационных листках и народных петициях мы встречаемся с точным воспроизведением мыслей «Contrat social», которые в прениях Национального Собрания находят лишь слабый отзвук. Вот, например, чрезвычайно любопытная петиция, подписанная президентами тринадцати народных клубов Парижа.

«Отцы отечества! Люди, подчиняющиеся законам, в образовании которых они не принимали участия и на которые не давали своей санкции, рабы. Вы объявили, что закон может быть только выражением общей воли, а между тем большинство населения состоит из граждан, носящих странное название пассивных. Если вы не назначите дня для универсальной санкции законов безусловно всем составом граждан, если вы не устраните жестокого разграничения, установленного вашим декретом о марке серебра[7] между членами-братьями одного и того же народа, если вы не уничтожите навсегда эти различные степени избираемости, столь явно нарушающие вашу Декларацию прав

94

человека, — отечество в опасности. 14 июля 1789 года. Париж насчитывал 300 000 вооруженных людей; список активных граждан, опубликованный муниципалитетом, не насчитывает и 80 000 их. Сопоставьте эти цифры и судите». Не менее любопытен текст петиции двух парижских избирательных секций, созванных на первичные собрания: и здесь точно так же в духе «Общественного договора» заявлялось требование: «Приготовьте священные дни универсальной санкции законов безусловно всем составом граждан. Довершите лучшее дело, какое когда-либо только было совершено. Нет нации, нет конституции, нет свободы, если среди рождающихся свободными и равными хоть один человек принужден повиноваться законам, в образовании которых он не имел права участвовать».[8] Надо ли разъяснять, насколько идеи, выраженные в этих петициях и подготовленные красноречивой пропагандой вождей демократической партии, Марата, Робеспьера, Кондорсе, Люсталло и других, совпадали с духом «Общественного договора».[9] Прибавим только, что в этой пропаганде мысль Руссо о необходимости участия всего народа в законодательных актах получила совершенно определенное выражение в формуле Клуба кордельеров: «народное правительство, т.е. ежегодная и всеобщая санкция законов» — «un gouvernement national c'est a dire la sanction ou ratification universelle et annuelle». Так уже здесь основная идея «Общественного договора» была отождествлена с принципом той системы, которая в настоящее время называется референдумом.[10]

Приведенные нами петиции и заявления имеют для нас чрезвычайно важное значение: они показывают, насколько ясно чувствовалось тогда многими противоречие между законодательными предположениями Национального собрания и заветами Руссо. Нужды нет, что имя творца «Общественного договора» лишь изредка упоминалось его сторонниками, как, например, в той речи Робеспьера, где он с упреком говорил членам Национального Собрания, что при системе ценза Жан-Жак Руссо не

95

попал бы в выборщики, «между тем как он просветил человечество и его могучий и добродетельный гений подготовил ваши труды». Влияние Руссо чувствуется в каждой строке заявлений демократических групп. Но само Национальное собрание весьма мало было склонно к тому, чтобы увлекаться подлинными учениями «Общественного договора». «Универсальная санкция всех законов безусловно всем составом граждан» вовсе не казалась ему обязательной. Это с особенной ясностью обнаружилось в тот момент, когда зашла речь о санкции народа для основных законов, выработанных собранием. Дело шло о том, чтобы получить народное согласие на учреждение нового порядка, который являлся как бы образованием нового общества. Но когда 30 августа 1791 года Малуэ потребовал, чтобы только что рассмотренная Конституция была предложена к принятию народу, в собрании проявились знаки величайшего негодования.[11] Депутаты считали себя достаточно компетентными для того, чтобы безапелляционно выражать народную волю. Более того: они считали себя вправе поставить преграды, по крайней мере на известное время, для какого-либо иного выражения народной воли и с этой целью решили в самом законе установить запрет скорого пересмотра Конституции. Было сделано, между прочим, предложение назначить тридцать лет как срок, в течение которого запрещался пересмотр Конституции. Д'Андре, которому принадлежало это предложение, мотивировал его необходимостью на более долгое время парализовать происки лиц, которые, пользуясь в силу своих крайних взглядов наибольшей популярностью, могли бы добиться пересмотра Конституции и, может быть, перехода к республике. «Мое предложение, — говорил д'Андре, — дает благоразумным людям надежду прожить спокойно тридцать лет».[12] Аплодисменты, раздавшиеся в собрании вслед за этой фразой, показали, что депутаты сочувственно отнеслись к мотивировке д'Андре.

Но с другой стороны раздались и голоса, правда, встреченные ропотом, но определенно заявившие, что предложение д'Андре стоит в противоречии с понятием народного суверенитета.[13]

Противоречие было действительно слишком ясно, и, несмотря на очевидное сочувствие предложению о тридцатилетнем сроке,

96

собрание не решилось принять постановление о невозможности пересмотра Конституции в течение 30 лет. Выходом из затруднения явилась формула Тронше, носившая примирительный характер. Эта формула, принятая собранием, гласила: «Народ имеет неоспоримое право пересматривать свою Конституцию, когда он этого захочет; но Национальное Собрание объявляет, что в интересах народа приостановить пользование этим правом на 30 лет». Так думали примирить провозглашенную самим собранием идею народного суверенитета с представлением о праве собрания говорить и решать за народ. Но примирение это никак нельзя было назвать удавшимся. В формуле Тронше явно проглядывало убеждение, отличавшее Национальное Собрание, что оно понимает интересы народа лучше, чем сам народ. Это, конечно, наносило идее народного суверенитета чувствительный ущерб.

Однако Национальное Собрание не удовлетворилось неопределенной формулой Тронше. На другой день, 31 августа снова возобновились прения по тому же вопросу, и в конце концов было принято постановление, вошедшее затем и в Конституцию и по существу воспроизводившее первоначальное предложение д'Андре. Было постановлено, что пересмотр Конституции мог быть произведен лишь в том случае, если бы три последовательных законодательных собрания (а каждое из них, согласно Конституции, избиралось на два года) высказались одинаково за изменение одной или нескольких статей Конституции.[14] Тридцатилетний срок таким образом сокращался, но устанавливалось в другом виде запрещение для народа пересматривать Конституцию в течение известного периода.

Едва ли в чем-либо другом сказалось в такой мере отступление Национального Собрания от духа «Общественного договора», как в этом постановлении Конституции 1791 года. Это не была только свойственная всем составителям законов боязнь за целость их труда, с любовью задуманного и выполненного. Здесь

97

проявлялось также опасение, что народная воля может сбиться в будущем с правильного пути, и убеждение, что есть некоторые начала общественной жизни, которые выше изменчивой народной воли и с которыми она должна сообразоваться. Мы сейчас увидим, как это же убеждение сказалось при обсуждении другого вопроса, затронутого петициями, — об избирательном цензе. Национальное собрание не было склонно идти в этом отношении на сколько-нибудь значительные уступки. Несмотря на агитацию демократических групп в пользу совершенной отмены ценза, собрание ограничилось лишь отменой декрета о марке серебра, — ценза для избрания в депутаты. Действие этого отменяющего постановления было, однако, отложено на два года, до нового созыва избирательных собраний, и выборы в Законодательное собрание были произведены при действии декрета о марке серебра. Что касается других цензовых ограничений, относившихся к избирателям и выборщикам, то они лишь были более подробно формулированы и составили едва ли не самые длинные статьи Конституции 1791 года.[15] Из доклада Сиейеса, выдержку из которого мы привели выше, нам знакомы мотивы, заставлявшие собрание держаться системы ценза. Только те, кто содействует поддержанию общественного строя, кто соединяет интерес к общественным делам со способностью к ним, могут быть активными гражданами — такова была мысль Сиейеса. При обсуждении вопроса о цензе в августе 1791 года эта мысль была в иных выражениях повторена Барнавом. Отвечая Робеспьеру и другим демократическим ораторам, он произнес речь, которая, судя по громким аплодисментам собрания, отвечала взглядам большинства депутатов. «Среди выборщиков, — сказал Барнав, — избрание которых не обусловлено платежом налога, равного тридцати- или сорокадневной рабочей плате, избирательная функция осуществляется не рабочим, не земледельцем, не честным ремесленником, которых нужда заставляет предаваться непрерывному труду, а людьми, одушевленными и движимыми интригой, вносящими в первичные собрания дух мятежа и желание перемен, которыми они внутренне пожираются; эти люди именно потому, что у них ничего нет и что они не умеют найти в честном труде недостающих им средств существования, стремятся создать новый

98

порядок вещей, при котором интрига могла бы занять место честности, некоторая доля остроумия — место здравого смысла, а частный и всегда деятельный интерес — место общего и прочного общественного интереса».[16] «Общий и прочный общественный интерес» — вот понятие, которое, по-видимому, наилучшим образом выражало тот принцип, который, по мнению Национального Собрания, должен был служить ограничением и сдержкой к беспрепятственному заявлению народных желаний. Во имя этого принципа принята была система ценза и установлено деление граждан на активных и пассивных; во имя его были поставлены законодательные преграды для пересмотра Конституции. Но надо ли разъяснять, насколько это политическое понятие шло вразрез с идеей верховной воли народа в смысле Руссо? Создавалась совершенно новая перспектива на идею общей воли; эта воля утрачивала свое верховное значение и приводилась в подчинение некоторым иным, стоящим над ней принципам.

Таково было заключительное слово Национального Собрания. События, последовавшие затем, шли таким лихорадочным темпом, что никакие сдержки и ограничения не могли уже иметь места. Заботы творцов первой французской Конституции о прочности установленного ею порядка обратились в ничто перед этим головокружительным ходом истории. Законодательное собрание, явившееся на смену Национальному Собранию, принесло клятву в непоколебимой верности (de fide'lite' ine'branlable) Конституции 1791 года, но несколько месяцев спустя оно нарушило эту Конституцию, отрешив короля от исполнения его функций и приняв решение созвать Национальный Конвент, который должен был принять меры «для обеспечения верховной власти народа и царства свободы и равенства». Это отвлеченное указание на цель предполагавшегося нового собрания, равно как и самое наименование его «Конвентом» (что на политическом языке того времени обозначало собрание для пересмотра Конституции), ясно говорили о том, что новые законодатели Франции решились нарушить те статьи Конституции 1791 года, в которых установлялось запрещение назначать пересмотр Конституции ранее, чем три последовательных законодательных собрания выскажутся в пользу такого пересмотра. Демократическая волна, захватившая Законодательное собрание, заставила его отменить и систему

99

ценза. Было бы, однако, неправильно утверждать, что период господства Законодательного собрания и последовавшего за ним Конвента представлял действительное торжество идеи народного суверенитета. В этот момент наивысшего напряжения революционных сил стремительная борьба с прошлым придавала всему политическому движению скорее разрушительный, чем созидательный характер, и напрасно было бы искать здесь последовательного проведения каких-либо определенных начал. Главный законодательный памятник этой эпохи — Конституция 1793 года — не был испробован на практике и остался простой демонстрацией и притом недостаточно решительной в пользу принципа народного суверенитета. Политическая же практика этой эпохи представляла, как справедливо замечает Жанэ, скорее нарушение этого принципа, чем его признание: здесь господствовала «демократическая олигархия, узурпация снизу, деспотическая диктатура, украшенная именем народного блага», но не было настоящего торжества общей народной воли.[17]

Лишь только схлынула революционная волна, Конвент спешил покончить с теми началами, которые казались ему «формальным сохранением беспорядка и господством анархии». Характеризуя общее направление деятелей того времени, Олар говорит, что они поставили своей задачей «упразднить господство черни в интересах самого народа, отменить всеобщее избирательное право, которое снова подвергло бы Францию игу королей и священников или террористов; допуская к участию в политической жизни только наиболее просвещенных граждан, они хотели основать правительство на разуме».[18] Соответственно с этим Конституция 5 фруктидора III года республики восстановила ценз и поставила законодательную деятельность в такие условия, которые, по мнению ее авторов, могли бы обеспечить для нее более зрелое и обдуманное направление. Так, обратились снова к открытому признанию того принципа, который с самого начала Французской революции ограничивал и умерял действие принципа народовластия. То под именем способности к участию в общественном устройстве, как у Сиейеса, то под видом умения оценить прочные общественные интересы, как у Барнава, то под разными другими названиями и именами постоянно

100

воспроизводится то начало политической способности, которое играло такую роль у Монтескье. Смело провозглашая лозунг народовластия, призывая народ взять все в свои руки, в то же время не вполне доверяют народу, вспоминают то, что говорили Вольтер и Монтескье, что говорил иногда сам Руссо; вспоминают, что интересы культуры и просвещения имеют свои пути и основы, перед которыми должна склоняться колеблющаяся народная воля. Этот мотив недоверия к народу и к его политическим способностям слышится все время в эпоху революции; он ясно виден в деятельности Национального собрания, но он проглядывает и в эпоху Конвента, у якобинцев, и наконец, как преобладающий мотив, как результат всего предшествующего опыта, слышится у авторов Конституции III года республики.

Мы имеем теперь достаточно данных, чтобы ответить на вопрос, в какой мере принцип народного суверенитета нашел свое воплощение в политических идеях революционной эпохи. Соприкосновение с жизненной практикой, как мы видели, мгновенно преобразило его. Для того чтобы стать положительным устрояющим принципом политической жизни, он встретился с потребностью найти организацию для выражения народной воли, и такой организацией явилась система представительства. В качестве дополнения и коррективы к представительству иногда требовалась и применялась система референдума, но при тех ограничениях, которые вносились здесь в эту систему, она могла констатировать лишь факт согласия или несогласия народа с волей представительного собрания, которое и получало таким образом руководящее значение. Представительство выдвигалось в качестве свободного и управомоченного органа для выражения народной воли и получало именно тот характер, который так решительно отрицал за ним Руссо.

В связи с этим взглядом стояли и те частные последствия, которые уже в эпоху революции совершенно определенно связывались с понятием представительства. Отрицание сменяемости депутатов по усмотрению избирателей, отрицание императивного мандата, связывающего волю народных представителей, признание, что каждый депутат есть представитель всего народа, а не уполномоченный своих избирателей, — все это вытекало из одной общей мысли, из одного общего стремления рассматривать народное представительство как самостоятельный и свободный орган для выражения общей воли. Все это связывалось

101

с верой в способность представительства служить органом этой воли и ее точным выражением. С этим уже тогда сочетался совершенно определенный взгляд, что представительство есть не только право, вытекающее из положения гражданина, но и обязанность, связывающая и депутата, и каждого избирателя со всем обществом. В особенности члены Национального Собрания выражались по этому поводу с большой энергией. Известны цитируемые столь часто слова Барнава: «Качество избирателя есть только общественная функция, на которую никто не имеет права, которую общество распределяет так, как повелевает ему интерес... Функция избирателя не есть право; каждый осуществляет ее ради всех; активные граждане назначают избирателей для всех». И это не было частное мнение отдельного депутата. Как справедливо замечают Эсмен и Дюги, это была концепция, которая господствует во всех конституциях эпохи революции, кроме Конституции 1793 года.[19] Все это в высшей степени важно и характерно. Очевидно, усвоив понятие представительства, вместе с тем должны были усвоить и тот взгляд на него, который вытекал из самого существа этой системы. По своей идее представительство является не частным поручением и не личным правом, а политической обязанностью. «Когда частный человек поручает свои дела другому, он имеет в виду исполнение своей личной воли, которую он для собственной выгоды или удобства передает поверенному, заступающему его место. Последний является здесь орудием или средством в руках другого... Все это немыслимо в народном представительстве. На поверенного возлагается не исполнение частной воли доверителя, а обсуждение и решение общих дел. Он имеет в виду не выгоды избирателей, а пользу государства. Призванный к участию в политических делах, он приобретает известную долю власти и тем самым становится выше своих избирателей, которые, в качестве подданных, обязаны подчиниться его решениям».[20] В этих словах Б. Н. Чичерина прекрасно выясняется самая сущность политического представительства. Но если так, то понятно, что представительство должно сочетаться со способностью к пониманию общих задач. В этом и состоит цель выборов: выделять из числа граждан тех,

102

кто лучше других может отстаивать общий интерес. Так именно понимал систему представительства Монтескье. Предполагается, что представители — люди, стоящие выше общего уровня, люди избранные и лучшие, и в этом смысле был прав Аристотель, считавший выбор началом аристократическим. А за всем этим стоит, наконец, и дальнейшее предположение, что воля народная не есть готовый факт, который ясен для всех и каждого и которую любой гражданин может выразить так же хорошо, как и всякий другой, а лишь задача или руководящая норма, положительное содержание которой раскрывается лишь тем, кто способен и призван ее понимать.[21]

Мы видим теперь с полной очевидностью, что последствия этого взгляда, как и его основания, стояли в самом решительном противоречии с идеей народного суверенитета в смысле Руссо. Отправляясь от мысли, что при нормальных условиях общая воля есть вместе и общее убеждение всех граждан, что стоит кому-либо предложить новый закон, чтобы высказать лишь то, что чувствовали уже другие, Руссо полагал, что каждый гражданин должен участвовать во всех актах суверенитета.[22] При этом взгляде не только не нужно, но и безусловно недопустимо выбирать кого-либо для выражения общей воли и вручать ему преимущественные права в этом отношении. Это было бы нарушением свободы и равенства всех остальных, которые лишь тогда сохраняют гражданское полноправие, когда все одинаково участвуют в суверенной власти. Народная воля, как общее убеждение, как готовая и совершенно определенная истина, говорит о себе устами каждого гражданина, и если бы кто-либо был забыт в общем подсчете голосов, это было бы формальным нарушением справедливой общности голосования (toute exclusion formelle rompt la gene'ralite).

Но при том безусловно отрицательном отношении к теории Руссо, которое, несмотря на доводы его сторонников, возобладало в конституциях революционной эпохи, что же сталось с идеей народного суверенитета и какое значение сохранилось за ней в понятиях этого времени? Если даже и в Конституции 1793 года

103

организующее значение этого принципа сказалось только в признании идеи референдума и если даже и здесь с полной ясностью проявилась руководящая сила начала представительства, это было очень знаменательно. Это означало, что понятие народного суверенитета явилось здесь не столько устрояющим юридическим принципом, сколько высшей нравственной санкцией всех властей и законов. Вместо того чтобы стать непосредственной практикой жизни, безусловно господствующей над всеми политическими учреждениями, оно превратилось в отвлеченную норму, в отдаленный источник — fons remota — признанного порядка. Для этого нового положения народного суверенитета нашли и новый термин, достаточно туманный для того, чтобы скрыть неясность вытекавших из него последствий, термин более мистический, чем юридический, более знакомый нам из религиозно-философских концепций, чем из юридических построений. Это был термин эманации, исхождения всех властей из народного суверенитета. Как кажется, Сиейес первый в Национальном Собрании, в своем докладе конституционной комиссии употребил этот термин,[23] который перешел затем в Декларацию прав и в Конституцию 1791 года.[24] Столь же неопределенный характер имел другой термин, который употреблялся наряду с этим: «Начало всякого суверенитета пребывает (reside) по существу в нации».[25] Более решительно определение Конституции 1793 года: «Суверенный народ есть совокупность французских граждан»; но в конце концов это было все же лишь отвлеченное определение, которое с легким видоизменением беспрепятственно было принято и в Конституцию III года, чуждую демократических

104

пристрастий.[26] Нельзя признать случайным употребление этих терминов: «исходит», «пребывает». Они вполне соответствовали представлению о народном суверенитете, как об отдаленном и конечном источнике, который, не будучи сам по себе деятельным и движущим началом, лишь сообщает присущее и пребывающее в нем значение исходящим от него властям. Каким образом сообщает? На этот вопрос конституции революционной эпохи отвечают: посредством делегации. Но понятие делегации покрывало собой в политической практике самые разнородные явления. Власть римских императоров считалась также результатом делегации римского народа. Теория делегации власти и эманации ее авторитета из народной воли ставит в сущности народную волю в положение fons remota признанных властей и практически допускает то, чего так боялся Руссо, — отчуждение суверенитета, а вместе — и различные формы устройства делегированной верховной власти.

Итак, мы приходим к заключению, что в том виде, в каком теория народного суверенитета была усвоена практикой жизни, она лишь по имени и внешнему облику совпадала с доктриной Руссо: основных идей «Общественного договора» тут уже не было, как не было их в позднейшей практике представительных учреждений XIX столетия. Если, однако, и до настоящего времени видные теоретики государственного права продолжают говорить о народном суверенитете, то у них этот термин имеет совершенно особенное и лишь условное значение. Теория народного суверенитета в подлинном смысле этого слова никогда не перешла со страниц «Общественного договора» в действительную жизнь.

Предыдущий | Оглавление | Следующий