Предыдущий | Оглавление | Следующий

V. ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ ИДЕЙ РУССО В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИИ

Признание представительства и отрицание императивных мандатов. Конституция 1791 г. Уравнение прав народного представительства с правами всего народа. Слабое распространение идеи непосредственного народного управления. Неполное проведение идей Руссо в Конституции 1793 года; доклад Эроде де Сешелля. Влияние Монтескье. Взгляд на депутатов у Руссо и в эпоху революции. Воззрение Сиейеса. Разъяснение этого воззрения у Эсмена. Принципиальное отступление от теории народной воли. Современные воззрения (Беджгота, Орландо, Лаванда). Ограничение избирательного права в революционную эпоху Взгляды Камилла Демулена и Сиейеса. Агитация против цензового избирательного права; отражение в ней заветов Руссо. Идея референдума. Отношение к ней Национального Собрания. Предложение д'Андре и формула Транше. Вопрос о пересмотре Конституции. Вопрос об избирательном цензе. Национальное Собрание. Конституция III года республики. Признание самостоятельного значения народного представительства. Теоретические основания этого признания. Отвлеченное и внешнее отражение идеи народного суверенитета в конституциях революционной эпохи

Было бы, конечно, трудно ожидать, чтобы представители народа, вошедшие в состав Национального Собрания и с самого начала объявившие себя управомоченным органом общей воли,[1] стали сомневаться в том начале, на котором были основаны их полномочия. То обстоятельство, что они залатали основы правового государства, будучи членами представительного собрания и живо сознавая свои преобразовательные задачи, коренным образом отразилось на их взглядах. В этом смысле решающим моментом для Национального Собрания явилось отношение к вопросам об императивных мандатах. Как мы говорили выше,[2] еще в наказах взгляд на роль, предстоявшую Генеральным Штатам, двоился; одни наказы с полной определенностью заявляли, что «Генеральные Штаты— орган народной воли»; другие с такой же определенностью говорили, что депутаты только «приказчики и поверенные избирателей, только истолкователи их воли». Было ясно, однако, что для той огромной преобразовательной работы, которой ожидали от созванных представителей, невозможно было поставить их в рабскую зависимость от полученных инструкций и создать таким образом непреодолимое препятствие для свободного обсуждения предстоявших им дел. Этой зависимости не хотел допустить и король, как он высказал это в

77

декларации, прочитанной в знаменитом «королевском заседании» 23 июня 1789 года.[3] Вопрос об императивных мандатах возбуждался затем несколько раз. В заседаниях 7 и 8 июля по почину Талейрана возникли прения по этому вопросу, которые ясно обнаружили, что собрание относится к императивным мандатам совершенно отрицательно.[4] Для всех была несомненна полная невозможность правильной работы при обязательности мандатов, возложенных на представителей. Отрицание императивных мандатов нашло для себя теоретическое обоснование, в особенности у Сиейеса, и было узаконено декретом 22 декабря 1789 года, отменившим как связывающие инструкции, так и отозвание депутатов избирателями. Укрепившись в значении и авторитете, Национальное Собрание чувствовало себя единственным управо-моченным органом общей воли. Еще до объединения всех сословий в Национальное собрание, в отдельном заседании третьего сословия 17 июня в резолюции, принятой по предложению Сиейеса, говорилось «...il n'appartient qu'a elle (cette assemble'e) d'interpreter et de pre'senter la volonte ge'ne'rale de la nation».[5] В сентябре того же года Сиейес говорил как о признанном и бесспорном начале: где, как не в Национальном собрании, искать волю нации?[6] Очевидно, в этом воззрении принцип общей воли понимался совершенно иначе, чем в теории «Общественного договора». Платя дань отвлеченному признанию этого принципа и даже признавая, вслед за Руссо, необходимость общего согласия всех для образования общественного союза,[7] вожди Национального Собрания тотчас же прибавляли, вслед за Монтескье, что в боль-

78

ших государствах непосредственное участие всех в законодательстве невозможно и общая воля может выражаться в них как самими гражданами, так и их представителями.[8] В качестве очевидной истины начало представительства было выражено также и в текстах конституций этой эпохи, причем воля народных представителей просто уравнивалась с волей всех граждан. Так, в Декларации прав человека и гражданина, вошедшей в Конституцию 1791 года, в ст. 6 говорится: «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать в его образовании или лично, или через своих представителей». Такие же определения содержатся в Конституции 1793 года (26 ст. декларации прав) и в Конституции 5 фруктидора III года республики; в последней с особенной ясностью высказывается положение, что «закон есть общая воля, выраженная большинством или граждан, или их представителей» (ст. 6).[9] Но помимо таких положительных утверждений, уравнивающих права представителей с правами всего народа, в конституциях революционной эпохи содержатся и утверждения отрицательного характера, содержащие указания, что народ «не может законодательствовать иначе, как через своих представителей». Так, в одной из статей Конституции 1791 года говорится: «Нация, от которой одной исходят все власти, не может пользоваться ими иначе, как через делегацию» и далее в следующей статье: «Законодательная власть делегирована Национальному собранию, составленному из представителей...» Насколько вообще была мало распространена мысль о непосредственном управлении народа, это явствует из того обстоятельства, что даже в то время, когда население Франции склонялось к демократическим формам и республиканскому образу правления, все, по-видимому, были согласны в том, что следует установить представительную республику. По изысканиям Олара, мысль, что народ может и должен непосредственно осуществлять свою верховную власть, была высказана лишь одним из членов избирательного собрания департамента Сены и Уазы. Он предложил установить мандат, согласно которому депутаты «должны были требовать, чтобы народ осуществлял свою верховную власть сам, а не через посредство делегатов». Об отношении собрания к этому

79

предложению можно судить по тому, что оно было даже подвергнуто обсуждению.[10]

Интересно также отметить, что хотя в эту более позднюю эпоху якобинцы и высказывали требование в духе Руссо, чтобы «суверенный народ как можно менее был отчуждаем от своей верховной власти», но единственным результатом, который отсюда выводили и который можно было считать более общепринятым в якобинских кругах, было требование всенародного голосования законов, по крайней мере учредительных. По словам Олара, такое требование часто повторялось в отношении к конституции, которую должен был выработать Конвент. Но, например, другое последствие в духе «Общественного договора» — требование сменяемости депутатов по воле избирательных собраний — не находило себе сочувствия среди большинства демократических групп. Якобинцы склонялись к этому в принципе; но и они признавали трудность практического осуществления этого принципа, вытекавшую из того соображения, что раз избранный депутат перестает быть уполномоченным своего департамента и становится представителем всего французского народа.[11]

Наивысшим торжеством идей Руссо считается период господства Конвента. Действительно, ни одна из конституций революционной эпохи не стояла ближе к «Общественному договору», чем Конституция 24 июня 1793 года. О политическом характере этой Конституции можно судить по той оценке, которую она получила уже в ближайшие годы у своих противников и сторонников. 23 июня 1795 года в докладе, прочитанном в Конвенте по поводу пересмотра Конституции, Буасси д'Англа говорил: «Мы старались сохранить из Конституции 1793 года все, что могло быть полезно... но мы считаем своим долгом сказать вам, что эта Конституция не что иное, как формальное сохранение всех элементов беспорядка... организация анархии».[12] Авто же время в народном воображении Конституция 1793 года приняла характер какого-то «мистического, магического текста Евангелия демократии».[13] Задача этой Конституции, как ее характеризовал докладчик конституционной комиссии Конвен-

80

та Эро де Сешелль, заключалась в том, чтобы как можно полнее провести идею народного суверенитета. Совершенно в духе «Общественного договора» Эро де Сешелль говорил, что депутаты могут представлять народ только в правительственных распоряжениях, а не в законах, которые должны быть повергаемы на санкцию народа, «откуда следует с очевидностью, что французское правительство представительно лишь постольку, поскольку в известных случаях народ не может действовать сам».[14] Соответственно с этим и в Конституцию были введены постановления, что законы не издаются, а только предлагаются Законодательным корпусом и затем в виде законопроектов (loi proposee) рассылаются по всем общинам республики.[15] На возражение, что, быть может, достаточно представлять народу только законы конституционные, а в отношении к остальным ждать его протестов (ses reclamations), Эро отвечает: «Было бы оскорблением народа расчленять различные акты суверенитета».

Мы видим, что перед нами в полной неприкосновенности терминология «Общественного договора», и на этот раз как будто бы идеи Руссо действительно торжествуют, тем более что ст. 28 Конституции 1793 года признает за народом постоянное право пересмотра, обновления и изменения Конституции, а ст. 35 упоминает о праве восстания как вытекающем из неотчуждаемого народного суверенитета: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой части его есть самое священное право и самая безусловная обязанность».[16] Однако и в этом опыте построить конституцию на началах Руссо составители ее встретились — говоря словами Эро де Сешелля —

81

с «физической невозможностью этого достигнуть». И здесь пришлось отступить от строгих начал теории: «Природа вещей, непреодолимые препятствия к осуществлению, истинные интересы народа предписывали эту жертву; ибо недостаточно служить народу: никогда не следует его обманывать».[17] В этих любопытных словах доклада Эро нетрудно прочесть, что отступление от теории вызывалось в данном случае не одними непреодолимыми затруднениями, но также и желанием соблюсти не столько волю народа, сколько его интересы. Приняв за правило, что «никогда не следует обманывать народ», составители Конституции 1793 года внесли в нее известный дух осторожности и предусмотрительности, в котором новейшие исследователи видят не без основания следы недоверия к народу и народоправству. Говорить о том, что доктрина Руссо легла в основу этой Конституции, можно только с самыми серьезными оговорками.

Мы видели уже, что согласно проекту конституционной комиссии 1793 года, «французское правительство должно было быть представительным постольку, поскольку народ не может действовать сам».[18] Предполагалось, что представительное собрание будет иметь право самостоятельных решений только в области административных распоряжений.[19] Нельзя не сказать, однако, что к этой области были отнесены и такие предметы, которые обычно входят в сферу законодательной власти. И комиссия, вырабатывавшая проект Конституции, не только сознавала, но и подчеркивала, что в данном случае речь идет не о простом исполнении закона. Эро де Сешелль прямо заявляет, что депутаты, как представители народа, не должны уравни-

82

ваться с простыми агентами его, ибо представительство, как он думает, относится не к исполнению воли народа, а к более важным актам. Это стояло в полном противоречии с доктриной Руссо, утверждавшей категорически, что депутаты не могут быть представителями народа и ничего не должны решать окончательно (L. Ill, ch. XV). Очевидно, основания Конституции 1793 года отражают на себе не только влияние «Общественного договора»; идея представительства, укрепленная в умах того времени самой практикой жизни, невольно вторгалась в систему идей иного порядка. И не может быть сомнения, что Конституцию 1793 года мы должны характеризовать, как сочетание начала непосредственного народоправства с началом представительства.[20] Это своеобразное сочетание мы находим, между прочим, и в основаниях той избирательной системы, которую устанавливает Конституция якобинцев. Как поясняет Эро, составители Конституции исходили из мысли, что при выборах представителей следует иметь в виду «общую волю, которая в принципе неделима», поэтому они хотели, «чтобы возможно было составлять только один список для всего народа», или говоря иначе, чтобы весь народ составлял одну избирательную коллегию, которая могла бы подавать свои голоса за весь список депутатов. Несомненно, что такой порядок более соответствовал бы принципу неделимой общей воли. Однако, ввиду практических затруднений, пришлось от этого отказаться и «прибегнуть к средству самому естественному и самому простому... при помощи которого можно приблизиться, насколько это возможно, к общей воле».[21] Таким средством Эро считает разделение страны на большие избирательные округа по количеству населения и производство в них выборов по спискам. Но этот порядок в известной степени приближается к системе Монтескье, которая была основана не на принципе неделимой общей воли, а на потребности более сознательного избрания. Так или иначе Конституция 1793 года, очевидно, допускала самые серьезные отступления от теории непосредственного народоправства. Но более того: некоторые особенности этой Конституции заставляют признать, что авторы ее не питали полного доверия к политическим способностям народа. Это в особенности следует сказать о тех условиях, которые

83

были установлены ими для референдума. Каждый законопроект, согласно 58 ст. Конституции, рассылается предварительно во все общины республики; но в силу ст. 59 законопроект становится законом, «если через сорок дней после рассылки в большинстве департаментов десятая часть правильно созванных первичных избирательных собраний каждого департамента не заявит протеста». Таким образом, здесь не предполагался референдум в позднейшем смысле слова, т.е. всенародное голосование по законодательным вопросам. Судьба законопроектов ставилась в зависимость от активности самих избирателей, которые, в случае если бы они этого захотели, могли заявить протест. Но для силы такого заявления необходимо было, чтобы оно объединило около себя в большинстве департаментов не менее одной десятой первичных избирательных собраний. Это было требование, не всегда легко исполнимое; первоначальная редакция 59 ст. в этом отношении не шла так далеко: она говорила не о десятой части избирательных собраний, а об одном или нескольких собраниях в большинстве департаментов, что, конечно, значительно облегчало возможность отклонения народом проектов Законодательного Корпуса. Другая любопытная особенность того же рода в Конституции 1793 года заключается в том, что она сохраняет двухстепенные выборы для избрания должностных лиц и судей уголовных и кассационных. Эро де Сешелль разъясняет, что это сделано в интересах самого же народа: «Народ должен признать, что большую часть времени он не в состоянии избирать». Но во что превращается в таком случае — спросим мы вместе с Дюги — непогрешимость народного суверенитета?[22] Очевидно, идеи Руссо сочетаются здесь с воззрениями совершенно иного порядка. Но и в этом виде они не получили практического значения, так как Конституция 1793 года осталась простой демонстрацией и никогда не была применена на практике.

Рассмотрев основания конституций революционной эпохи, мы должны были прийти к заключению, что влияние Руссо

84

отразилось на них лишь отчасти и в самом существенном и основном пункте — о форме выражения общей воли — уступило другому, более могущественному влиянию. Начало представительства, принятое за основу государственного переустройства, означало в сущности переход к совершенно иному взгляду на народный суверенитет, чем тот, который был высказан у Руссо. Это был переход ко взгляду Монтескье.

Прежде чем обратиться к дальнейшему изложению, постараемся дать себе отчет в том, насколько далеко шел этот разрыв с началами «Общественного договора». Мы видели до сих пор его последствия; выясним теперь его основания. Говоря иначе, поставим вопрос более коренной и глубокий: в какой степени теория представительства согласуется с теорией народного суверенитета? Во время Французской революции, как и после того, это согласование предполагалось само собою разумеющимся. Несмотря на горячие возражения Руссо против представительства, никому из теоретиков революционной доктрины не приходило в голову, что они отступают от теории народной воли, когда защищают самостоятельность представительных собраний. Однако достаточно вспомнить подлинный смысл доктрины Руссо, чтобы видеть, сколь далеко шла в данном случае линия расхождения двух взглядов.

Депутаты народа — говорил Руссо — не могут быть его представителями: они лишь исполнители его поручений и ничего не могут решать окончательно. Из этого положения вытекает, что полномочие депутата лишь тогда может быть согласовано с народным суверенитетом, когда депутаты следуют во всем указаниям народной воли и, не имея самостоятельного значения, исполняют чужую волю. Соответственно с этим, как выборы, так и обязанности депутатов должны получить совершенно особый характер. Что касается выборов, то идее единой общей воли всего более соответствовало бы избрание всей совокупности депутатов всем народом в едином и нераздельном акте голосования, при котором вся страна превращается в один избирательный округ. Таково было совершенно верное предположение конституционной комиссии Конвента 1793 года, о котором мы знаем из доклада Эро де Сешелля. При таком избрании личность избираемого теряет значение: голосуют за известные взгляды, которые, будучи одобрены всем народом, получают характер общей воли. Избранные депутаты не имели бы в таком случае другой

85

цели, кроме того чтобы осуществить одобренную народом программу. Связанность их воли императивным мандатом и возможность их отозвания в случае нарушения мандата не встречала бы при этом тех обычных возражений, которые вытекают из отрицания зависимости депутатов от своего округа, ввиду их задачи быть представителями всего народа. Если для каждого депутата избирательный округ совпадает со всей совокупностью избирателей, если вся страна составляет только один округ (college unique) и избирает всех депутатов, то, очевидно, подчиняясь императивным мандатам своих избирателей, депутаты вместе с тем выражают и волю всего народа.

Описанная система избрания, являясь наиболее совершенным способом для передачи народной воли в ее чистом и неприкосновенном виде, в сущности устраняет идею выбора, с которой связывается понятие выделения из общей массы лучших и более способных. Под именем выборов тут происходит, в сущности, не избрание лиц, а одобрение программ. Изъявление воли народной выражается в непосредственном указании ее желаний, личность избранника не играет никакой роли, он предназначается только к тому, чтобы быть передаточным пунктом для возложенных на него поручений.[23]

Все это предполагает, что народная воля представляет собой настолько определенную величину, что из нее можно почерпнуть все необходимые определения и что все граждане одинаково могут ее передать, без усилий и исканий, как наглядный факт, которого нельзя не видеть и невозможно исказить. Это именно то предположение, которое подразумевается теорией Руссо, изображающей процесс образования законов уже известными нам чертами: «Первый, кто их предлагает, высказывает лишь то, что чувствовали уже другие» здесь не нужно ни особых домогательств, ни красноречия, для того чтобы провести в законе то, что каждый уже решил делать, как только будет обеспечено, что другие будут действовать так же, как и он».

После ознакомления с теориями революционной эпохи мы можем с полной уверенностью сказать, что только что изложенный взгляд на представительство, единственно примиримый с доктриной Руссо, не нашел в ней признания. Отдельные попытки к нему

86

приблизиться прошли бесследно и разбились о затруднительность своего осуществления. И принцип единого избирательного округа, и требование императивного мандата, и идея отозвания депутатов — все это высказывалось в эпоху революции. Но победу одержали другие взгляды, которые вытекали из совершенно иной точки зрения.

Никто лучше Сиейеса не выразил в свое время той центральной идеи, которая в это время положена была в основу представительной системы. В своей знаменитой речи, произнесенной в Национальном Собрании 7 сентября 1789 года и до сих пор обычно цитируемой в сочинениях по государственному праву, он высказал мысли, в высшей степени характерные и интересные. Разъясняя сущность представительной системы, он между прочим заметил, что при этой системе граждане доверяются некоторым из своей среды; не отчуждая своих прав, они поручают другим осуществление их, для общей пользы они избирают представителей, «гораздо более чем они сами способных понимать общий интерес и соответственно с этим истолковывать их собственную волю».[24] Выделенные мной слова сразу переносят нас на почву взглядов, не имеющих ничего общего с основами «Contrat social». Задача представительства полагается не в том, чтобы выражать уже готовую и ясную народную волю, а в том, чтобы ее находить и истолковывать. Для этой цели необходимы более способные, и выбор имеет целью найти этих способных. Согласно с этим за депутатами признается полная свобода в выражении своих взглядов. «Для депутата нет и не может быть повелительного мандата или даже какого-либо положительного желания, кроме желания нации, он связан советами своих прямых избирателей лишь постольку, поскольку эти советы будут соответствовать желанию нации. Но где же может быть это желание, где можно его узнать, если не в самом Национальном Собрании? Волю своих доверителей депутат откроет не из справок с отдельными наказами, если таковые имеются. Дело идет здесь не о том, чтобы подсчитать результат демократического голосования, а о том, чтобы предлагать, выслушивать, сговариваться, изменять свои взгляды, чтобы образовать сообща общую волю». Сиейес энергично подчеркивает тот взгляд, что в самой природе представительного собрания заключается необходимость

87

самостоятельного и свободного образования решений. «В самых строгих демократиях, — думает он, — воля не образуется каждым про себя и заранее, чтобы потом извлечь отсюда общую волю. Когда собираются, то для того, чтобы обсуждать, чтобы узнать мнение друг друга, чтобы воспользоваться взаимным осведомлением, чтобы согласовать частные желания, видоизменить и примирить их, наконец, чтобы получить результат, общий для большинства. Я спрошу теперь: то, что представлялось бы нелепым в демократии самой строгой и самой недоверчивой, должно ли служить правилом для представительного собрания? Несомненно, что депутаты находятся в Национальном Собрании не для того, чтобы возвещать здесь уже готовую волю их прямых избирателей, но для того, чтобы обсуждать и голосовать свободно, согласно их настоящему мнению (d'apres leur avis actuel), освещенному всем тем светом, который собрание может доставить каждому».[25]

Трудно было с большей ясностью и отчетливостью выразить тот взгляд на представительство, который соответствовал его существу и с тех пор сделался господствующим. Отсутствие в народе ясной и убедительной для всех общей воли, необходимость самостоятельного и свободного ее образования путем совместного обсуждения в представительном собрании, избрание более способных для нахождения и истолкования общей воли — таковы основные пункты этого взгляда. Как разъясняет точку зрения Сиейеса современный ученый Эсмен, «прямое участие народа в законодательстве неудовлетворительно по существу в том смысле, что огромное большинство граждан, будучи вполне способно выбирать представителей сообразно с их известными убеждениями и направлять таким образом законодательство и управление, неспособно производить оценку законов или законопроектов, которые были бы подвергаемы его рассмотрению. Ему недостает для этого, как указывал Сиейес, двух необходимых условий: образования, чтобы понимать эти проекты, и досуга, чтобы их изучать».[26]

Но что же в таком случае остается от теории народного суверенитета? Каким образом устранено основное возражение Руссо, что воля не допускает представительства? Мы тщетно искали бы

88

у Сиейеса соответствующих возражений,[27] но мы можем найти их в позднейшей литературе. Эсмен, на которого мы только что ссылались, как на продолжателя взглядов Сиейеса, представил по этому поводу разъяснения в высшей степени поучительные. Приведя известные соображения против непосредственного участия народа в законодательстве, Эсмен замечает: «Остается еще аргумент правового характера, основной аргумент Руссо. Закон вместе с народным суверенитетом есть выражение общей воли, а воля по своей природе не передается. Но определение Руссо не вполне точно, оно заключает в себе злоупотребление словами. Закон необходимо должен исходить от народа, в том смысле, что суверенный народ один может создавать законы или доверять власть и создавать их; но неверно то, что закон необходимо и просто является прямым и непосредственным выражением общей воли, формулированным точным образом большинством граждан. Закон, прежде всего, есть норма справедливости и общего блага. Если он обязательно имеет своим основанием авторитет суверенной власти, то никто не должен иметь права сказать, чтобы суверенная власть могла преднамеренно устанавливать несправедливые или вредные законы, и та система правления, которая, вполне признавая народ постоянным источником всякой власти, сумеет наилучшим образом обеспечить, что подобные законы больше не будут приниматься не только bona fide, но и по ошибке, — такая система будет наилучшая и наиболее законная. Дает ли представительное правление более, чем прямое, шансов для получения законодательства справедливого, полезного, рационального? К этому сводится весь вопрос, и решение его, как кажется, не может подлежать сомнению».[28]

«Закон прежде всего есть норма справедливости и общего блага, и та система управления лучше, которая более способна обеспечить издание законов справедливых, полезных, рациональных» — это, конечно, очень серьезное возражение против теории Руссо, но такое возражение, которое не исправляет, а совершенно устраняет основную идею «Общественного договора».

89

Для Руссо закон прежде всего есть выражение общей воли, и только в этом случае он является нормой справедливости; доверить кому-либо выражение общей воли невозможно, потому что воля не передается. Эсмен и не утверждает, что воля передается; он говорит о передаче власти, а не воли. Но это значит, что понятие общей воли утрачивает у него значение верховного принципа; выше этого ставится норма справедливости и общего блага. И если стать на эту точку зрения, то не видно, почему бы законы должен был создавать сам народ: гораздо правильнее доверить их составление тем, кто более способен понимать справедливость и общее благо.

Не может быть сомнения, что от теории народной воли здесь не остается и следа и что эта точка зрения имеет все черты сходства с учением Монтескье, а не Руссо. Если бы, не ограничиваясь указаниями Эсмена, мы обратились к тому, как смотрят другие из новейших писателей на представительство, то мы нашли бы здесь взгляды столь же характерные и столь же радикально расходящиеся с учением Руссо. Вот, например, формула Беджгота, выдающегося истолкователя английской конституции шестидесятых годов: «Принцип народного правления состоит в том, что верховная власть, действительная власть решать политические вопросы, принадлежит не непременно или обычно всему народу, или арифметическому большинству, а людям выборным, избранным и лучшим людям: таков принцип в Англии и во всех свободных странах».[29] Современный итальянский писатель Орландо видит в этом предоставлении власти более способным связь с «принципами, приложимыми ко всякой форме правительства» и сводящимися к следующим началам: «1) социальные элементы должны оказывать важное и постоянное влияние на государственные дела; 2) осуществление политических функций должно принадлежать наиболее способным». Значение представительства он усматривает в том, «что выбор наиболее способных, вместо того чтобы быть предоставлен случаю или поручен назначению монарха, присваивается непосредственно гражданам. Следовательно, избрание есть не делегация полномочий, а указание на способности». Согласно с этим, Орландо истолковывает современную теорию народного представительства таким образом, что «представительные корпусы современных государств

90

суть не пассивные органы избирателей, но имеют собственную и независимую жизнь; вместо того чтобы представлять собой среднее умственное развитие избирательного корпуса, они немного выше его, так как они составляются из лучших элементов, находящихся в политической среде наций в данный момент».[30] Ту же идею независимости депутатов мы находим в немецкой теории, которая — в своем господствующем течении — признает полную независимость депутатов от избирателей; все отношение ограничивается выбором. Полномочия свои депутаты получают из конституции. К этому сводится воззрение Лабанда.

Таково понимание представительной системы, которое от Сиейеса и до наших дней господствует в литературе. Но ясно, что эта система есть отрицание идеи народного суверенитета. Здесь отрицаются все основы теории Руссо: и вера в безусловное превосходство народной воли — этому противопоставляются преимущества правления более способных; и учение о непередаваемости воли — оно заменяется идеей о передаче представителям полномочий говорить за народ, в силу доверия к ним народа; и, наконец, вера в возможность непосредственного самообнаружения общей воли — она уступает место идее о трудном и сложном процессе исканий, в результате которого добывается общая воля. Задача представителя, с этой точки зрения и в идеальном своем выражении, есть тяжкий и великий труд. Не легкая перспектива отражать и передавать уже готовые мнения, а трудная обязанность творить и осуществлять сложную политическую программу во имя народа и в интересах целого — вот что составляет сущность депутатского полномочия. Понятие постоянной и неизменной, одинаково для всех убедительной и обязательной общей воли, о которой мечтал Руссо, заменяется здесь другим понятием — об общей воле как о загадочном и искомом начале, которое определяется не механическим сложением частных воль, а особым процессом его отгадывания и созидания.

Мы приходим, таким образом, к заключению, что теория представительства, как по своим практическим последствиям, так и по своим основаниям, является совершенно самостоятельной

91

системой воззрений, имеющей лишь самые общие точки соприкосновения с доктриной «Общественного договора». В самом главном и основном она является прямым отступлением от этой доктрины.

Предыдущий | Оглавление | Следующий