|
Сегодня |
||
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ УЧЕБНИК |
||
Предыдущий | Оглавление | Следующий
Общая формулировка четырехпринципной структуры и ее
художественно-творческая основа. 1
До сих пор мы излагали четыре принципа Аристотеля более или
ме-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.331
нее раздельно и самостоятельно, в то время как у самого
Аристотеля они несомненно представляют собою нечто целое и неделимое. Ведь
Аристотель является прямо-таки мозаически мыслящим умом Его понятия чрезвычайно
дифференцированны и дробны. Он любит бесконечно раз дичать, анализировать
бесконечные мелочи и находить дистинкции там, где обычно человеческое мышление вовсе
не производит таких мельчайших различий, а мыслит более цельно, более общо хотя
в то же самое время и более глобально. Это же касается и тех четырех принципов
одушевленной структуры, которые, конечно, можно было бы изложить и более цельно
и не столь дробно и более общим, гораздо более понятным образом.
Сформулируем эти четыре принципа в более общей форме, а
потом уже покажем как этот единый и цельный принцип действует в разных областях
бытия без той его дробной раздельности, которая фигурирует у Аристотеля,
или с той именно его дробностью но более понятно и в синтетическом виде.
Итак, речь идет об определении вещи. Именно вещь есть
(передадим Аристотеля в более понятном виде), во первых, материя во-вторых,
форма в-третьих, действующая причина, и, в-четвертых, определенная
целесообразность. Эйдос (форма) не существует отдельно, но всегда воплощается в
материи. Тогда так и будем говорить о материально осуществленной форме, что,
как нам кажется, будет понятно всякому Что каждая вещь так или иначе действует,
например, дерево растет, камень так или иначе меняет свою форму в зависимости
от окружающей обстановки, это тоже понятно каждому. И то, что каждая вещь имеет
определенный смысл и предназначена для какой-нибудь своей цели, это едва ли
вызовет у кого-нибудь сомнения. Ведь все же вещи меняются молодеют, стареют,
получают более чистую форму, хиреют, а то и просто уничтожаются и умирают.
Вишневое дерево произвело определенного рода ягоды. И эти ягоды есть та цель,
которую преследовало вишневое дерево, покамест произрастало. Детские салазки
постепенно расшатывались и в конце концов сломались. И эта поломка есть та
цель, к которой неизбежно стремилось расшатывание салазок. Так не проще ли
будет сказать, что каждая вещь имеет причинно-целевую сторону, что она по какой-то
причине произошла и какой-то цели достигла, положительной или отрицательной? Но
тогда не проще ли будет сложные рассуждения Аристотеля свести к од-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.332
ной и общепонятной фразе: каждая вещь есть овеществленная
форма с причинно-целевым назначением.
Точно так же эту четырехпринципную структуру вещи можно
выразить даже и просто без всяких четырех «причин», а только в виде одного и
единственного принципа, тоже всем понятного, но, конечно, требующего некоторого
разъяснения. Что это за принцип? Ведь если бы мы овладели этим принципом, то,
можно сказать, вся эта сложнейшая аристотелевская философия предстала бы перед
нами в простейшем и понятнейшем виде, который и разъяснять-то было бы нечего.
Конечно, здесь, как говорится, нужно было бы говорить «своими словами» Но это
нисколько не худо, поскольку книга наша предназначается для юношества, которому
«свои слова» могут прийти в значительной мере на помощь.
Возьмем соотношение эйдоса (формы, или идеи) и материи. В
нашем житейском быту материю понимают слишком прозаически, просто как материал,
из которого что-нибудь делается. Но даже если понимать материю как простой
материал, то оформление материи для получения из нее какого-нибудь предмета уже
предполагает некоторый хотя бы примитивный художественно-творческий принцип
оформления материи.
На дворе валялись какие-нибудь дрова, какие-нибудь доски или
бревна или просто какие-нибудь палки или деревянные дощечки. Но вот я позвал
плотника и сказал ему, чтобы он сделал для моей собаки хорошую, прочную и
красивую конуру, чтобы моя собака могла прятаться в ней в дождливое или
морозное время. Плотник стал советоваться со мной, какие сделать стенки для
этой конуры, какую сделать крышу, какую сделать дыру для пролезания собаки. Я с
ним долго беседовал. Одни стенки показались нам неподходящими, и мы решили
сделать другие. Крышу конуры мы тоже решили сделать подобной формы. Плотник,
узнавший о моих намерениях, сказал: не лучше ли будет для полной ясности
сначала начертить эту конуру на бумаге? И когда я вместе с ним начертил план
конуры, то плотник еще задал мне несколько вопросов, так как ему хотелось,
чтобы конуру не продувало, чтобы через нее не проникала вода, чтобы собаке было
уютно спрятаться от непогоды, чтобы отверстие конуры было не очень велико, но и
не очень мало, и т. д. Мой плотник много копался в дровах, которые валялись на
дворе, много пилил и строгал, много прибивал и забивал. И в результате
получилась хорошая
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.333
собачья конура, уютная для собаки и приятная для моего
взгляда.
Спрашивается теперь: где же это в собачьей конуре эйдос
(форма, идея) и где ее материя? Когда я смотрю на эту конуру, я забываю и
думать о каких-нибудь эйдосах и о какой-нибудь материи. Для меня это просто
собачья конура и больше ничего. Но этого сказать будет мало. Дело в том, что и
мой плотник и я сам много думали, прежде чем построить эту собачью конуру Сам
эйдос — это ведь ничто. В крайнем случае, это только наша мысль с моим
плотником, или, в крайнем случае, это только чертеж на бумаге. Но ведь собака
будет жить не в эйдосе конуры, а в самой конуре; и она будет жить не в чертеже
конуры, но в самой конуре. И любуются мои приятели не на эйдос конуры, но
только на саму конуру, и не на те дрова, которые валялись у меня во дворе или в
саду и из которых сделана конура, но на саму конуру.
Другими словами, овеществление эйдоса конуры в ее материи
есть не что иное, как удачно и целесообразно сделанное произведение, то
есть результат работы, имеющий прямое отношение к мастерству, а значит, в
конечном итоге, и к художественным устремлениям самого мастера. Конечно,
собачья конура — это чересчур элементарный пример, где творчество проявляется
минимально, хотя плотник может сделать эту конуру хорошей или плохой, красивой
или уродливой. Но ведь и художественные произведения могут быть и хорошими и
плохими. И тем не менее самый принцип воплощения эйдоса в материи, о котором мы
говорили выше, всегда есть обязательно только определенный творческий принцип,
хороший или плохой. В обыденной жизни мы тоже говорим о форме, которая
оформляет тот или иной материал. Но это наше признание всегда слишком
прозаично. Мы не знаем ни того, что такое эйдос вещи,— в крайнем случае, для
нас это только план вещи; ни того, что такое материя вещи,— в крайнем случае,
для нас это только сырой материал вещи. Но у Аристотеля понятие «эйдос вещи»
проанализировано тончайшим образом; и что такое у него материя вещи, об этом
пишутся целые диссертации и целые толстые тома, до того тончайше и изящнейше
разработана эта категория у Аристотеля. Что же касается нас, то в нашей
настоящей работе достаточно будет указать только на обязательный и общий творческий
принцип соотношения эйдоса, или формы, и материи
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.334
у Аристотеля. Это будет, во всяком случае, указание на
центральную позицию Аристотеля в данном вопросе.
То же самое мы должны сказать и о двух остальных принципах
построения каждой вещи, то есть об ее причине, или о той действующей причине, в
результате которой она появилась, и о том виде, о той ее конечной форме,
которой она отличается от других вещей, сделанных из тех же материалов. В самом
деле, пусть мы рассматриваем картину, на которой изображается тонущий корабль,
или мирный пейзаж, или букет цветов, или портрет человека. Художник много
старался, чтобы придать своей картине соответствующий вид. Он пробовал и одни
краски, и другие, и третьи. Он много раз стирал и уничтожал ту или иную
изображенную им деталь. Кроме того, он много лет учился, чтобы стать зрелым
художником. Он получал то или иное образование, имел те или иные идеи, защищал
их и спорил против других идей. Но видим ли мы все эти действующие причины на
картине? Нет, мы их совершенно не видим. Конечно, существует целая научная
дисциплина, а именно, искусствознание, которое учит нас опознавать и изучать
все детали и все происхождение данной картины. Но можно ли сказать, что картины
пишутся только для профессоров искусствознания? Нет, хотя их можно бесконечно
анализировать, но пишутся они решительно для всех; и воспринимаются они всеми
вполне непосредственно, решительно без всякого анализа, решительно без всяких
научных деталей. И только уже потом, после восприятия картины как некой
неделимой цельности, можно, а иной раз даже и нужно (хотя это и не всегда
удается) анализировать картину, изучать ее мельчайшие детали и толковать о
причинах ее появления. То же самое необходимо сказать и о той цели, которой
достигает данная картина, о результатах ее как некой целостности и о
результатах воздействия ее на тех, кто ее рассматривает. В картине, при
непосредственном ее рассмотрении не видно ни ее причин, ни ее целей, а видна
только она сама. И это опять-таки касается не просто только одних
художественных произведений. Ведь и все то, к чему мы вовсе не склонны
относиться художественно, тоже откуда-то произошло, и тоже достигает
какой-нибудь цели; и притом все равно, хороши или плохи все эти причины и все
эти результаты состояния вещи в данный момент. Таким образом, действующая
причина вещи и ее целевой результат тоже различаются только в нашей мысли.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.335
Сами же по себе они вовсе никак не различаются. И я сажусь
не в причину кресла, а в само кресло; и я сажусь не в целевой результат
происхождения кресла, но в само кресло.
Поэтому, подводя итог последнему нашему рассуждению, мы
должны сказать, что Аристотель своей теорией четырехпринципной структуры вещи
исходил исключительно только из того, что каждая вещь есть результат
творчества, причем неважно, хорошее ли это произведение или плохое. Заметим
также и то, что при конструировании своей теории двух последних принципов
Аристотель исходил еще из определенного намерения. Дело в том, что уже ведь и
первая пара из этих четырех принципов, а именно эйдос и материя, достаточно
глубоко и выразительно рисует художественно-творческий подход Аристотеля к
действительности. Но ведь если мы садимся не на идею кресла, но на само кресло
и не на материю кресла, а на само кресло, и делаем отсюда вывод, что каждое
кресло, как материальное осуществление эйдоса, есть произведение некоего
творчества (хорошее или плохое), то ведь только так же можно сказать, что мы
садимся вовсе не на художественное воспроизведение кресла, но на само кресло, и
что тем самым художественность кресла тоже является категорией достаточно
абстрактной. Вот эту-то абстракцию при своем конструировании вещи Аристотель и
уничтожает тем, что вводит в конструкцию вещи также и причину, происхождение и
ее целевой результат Введение этих двух последних принципов делает вещь и
фактически действующей и целесообразно направленной Другими словами, эти
последние два принципа превращают вещи в процесс жизни, делают их живыми
организмами в результате чего художественность вещи оказывается вполне
тождественной с ее материальным совершенством, так что красивая посуда, которую
мы употребляем для пищи, оказывается одновременно и красивейшей и прочнейшей, и
красивая шляпа, которую мы носим на голове, становится и произведением
художественного творчества и в то же время прочной, сделанной из
доброкачественного материала, удобной для ношения и вообще обладающей всеми
признаками ее наилучшего и вполне утилитарного использования. Таким образом,
только эти последние два принципа делают красивую вещь не только
художественной, но и отвечающей всем требованиям самого обыкновенного и вполне
бытового утилитаризма.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.336
Важно заметить, что четыре принципа, о которых говорит
Аристотель, могут быть воплощены в вещи наиболее совершенным способом, и тогда
они создают организм, не только устроенный целесообразно, но хорошо и даже
прекрасно. Таким образом, наличие художественного произведения зависит от
степени совершенства в целостном единстве четырех принципов. Если же степень их
воплощения лишена меры, недостаточна или, наоборот, преизбыточна, то и организм
отличается ущербностью, а значит, он лишен художественности, красоты, пользы,
целесообразности и являет собою пример чего-то плохого, неудачно сделанного,
некрасивого, нецелесообразного. Все многообразие вещественного мира основано на
разных соотношениях эйдоса (формы, или идеи) и материи в их причинно-целевом
воплощении. Вот почему четыре принципа могут наличествовать и в самой
прекрасной вещи и в самой безобразной. И там и здесь есть своя мера соотношения
и каждый раз разная, иначе бы мир предстал как скучное однообразие одинаково
сконструированных предметов.
Теперь нам остается только изучить способы применения у
Аристотеля этого художественно-творческого первопринципа на разных стадиях
развития жизни и бытия. Дело в том, что формулированный выше художественный
первопринцип получает у Аристотеля весьма разнообразное применение в связи с
тем, что для Аристотеля, как и вообще для всей античной философии, не
существует никакого безразличного бытия, которое не обладало бы никакой
жизненной ценностью. Для естествознания Нового времени все изучаемые предметы
обладают одной и той же жизненной ценностью; и лягушка в биологическом
отношении нисколько не менее ценна, чем самое красивое, самое развитое а самое
умное животное существо. Луна для нас ничем не хуже Солнца, а наше Солнце ничем
не хуже и не лучше любого небесного светила. Поэтому для нас нет верха или низа
в ценностном смысле слова. Все одинаково может считаться и верхним и нижним, и
высшим и низшим — исключительно только в зависимости от избираемой нами
начальной точки отсчета, а точек этих имеется бесконечное количество. Совсем
другое представление о жизни и бытии мы находим у античных философов. Для них
одно - более ценно, другое — ме-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.337
нее ценно; и если воспользоваться установленной нами
терминологией Аристотеля, то одно — более художественно, другое — менее
художественно. И тут любопытно также и то, что античные мыслители, будучи
стихийными материалистами, для предметов разной ценности устанавливают и
соответствующие пространственно-временные места для их существования.
То, что хорошо и ценно, то и пространственно выше, а по
времени — более охватно и более богато. Самое высокое по своему
пространственному бытию и самое всеохватное время осуществлено у древних в виде
неба, которое для них не просто уходящее в бесконечную даль пустое
пространство, но совершенно определенный участок жизни и бытия, находящийся на
определенном рас стоянии от земли. И это расстояние известно, потому что, по
словам поэта Гесиода, низвергнутый с неба Гефест летел на землю девять суток.
Если использовать точные данные подобного рода мифологии, то современная физика
без труда исчислит в точнейшем виде расстояние от неба до земли. В некотором
смысле слова небо это даже какой-то твердо установленный купол. Недаром у
античных поэтов говорится о железном или медном небе, а древнерусские
переводчики недаром употребляли слово «твердь» для обозначения, может быть, не
столько физической твердости, сколько духовной утвержденности небесного купола.
Боги, которых древние понимали как некоторого рода принцип истины, красоты, да
и всего бытия вообще, жили в основном, конечно, именно на небе. И если они
назывались еще Олимпийскими богами, то это потому, что известную гору Олимп в
Греции считали настолько высокой и настолько священной, что мыслилось
соприкасание ее вершины с самим небом и даже тождество с ним.
Совершенно ясно, что при таком разнокачественном подходе к
ступенчатому оформлению жизни и бытия последние получали также и совершенно
разное художественное оформление. И выставленный выше художественно-творческий
первопринцип получает у Аристотеля (да и почти у всех античных философов)
совершенно неузнаваемый вид в зависимости от сферы своего применения. Коснемся
этих ступеней жизни и бытия, начиная с низших форм и постепенно переходя к
высшим.
1) Художественная роль материи. Ниже всего, как это
ясно, находится у Аристотеля материя. Однако уже здесь исходный
художественный первопринцип заставил
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.338
Аристотеля не просто находить в материн какую-то бесформенную
глыбу мертвых материалов. Материя несет с собой всю ту четьгрехпринципную
структуру бытия, о которой мы говорили выше. Но, конечно, несет она ее вполне
специфически. Она, правда, определяется у Аристотеля как лишенность всяких
форм. Но это не просто отсутствие всяких форм, но и бесконечная творческая
возможность. Она есть принцип осуществленности эйдосов-форм. Но без такой
осуществленности эйдосов-форм, очевидно, их и вообще не существовало бы. Ниже
мы увидим, что своя специфическая материя свойственна даже и самым высоким,
высочайшим ступеням космического развития. Боги, например, тоже являются
материальными телами; и только необходимо учитывать, что эта материя очень
тонкая и всепронизывающая, то есть божественные тела — эфирные тела.
2) Природа как произведение искусства. Материя
проявляет себя прежде всего в виде тех или иных пространственных и временных
форм. К сожалению, здесь нет возможности входить во всю глубину вопроса. Но
одно остается вне всякого сомнения: и пространство, и время у Аристотеля не
являются безразличными и бесконечными черными дырами, но всегда имеют свою
физиономию, всегда бурлят жизненными стремлениями и всегда отвечают на тот или
иной вопрос ценностного характера.
Очень важно учение Аристотеля о природе. И здесь
Аристотель остался живым античным человеком, для которого природа всегда
бурлила бесконечными возможностями. Ведь если применять к ней установленный
Аристотелем первопринцип, то природные вещи и вся природа, взятая в целом,
обязательно как-то осмыслены, обязательно являются той или иной смысловой
картиной. Но, будучи материей и формой, аристотелевская материя, конечно, полна
всякого рода причин и, в частности, самоподвижности, и всякого рода целей, без
установления которых, по Аристотелю, невозможно было бы даже и понять самого
направления так или иначе движущихся тел. На этом основании многие даже
чересчур преувеличивали значение целевого принципа, необходимого для
аристотелевской природы, так что всю натурфилософию Аристотеля только и сводили
к телеологии, то есть к учению о целях. Это совершенно неправильно, поскольку в
аристотелевской природе действовали отнюдь не только цели, но и всякого рода
причины, всякого рода эйдосы
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.339
и прежде всего сама же материя. Поэтому будет гораздо ближе
к истине, если мы будем говорить не о телеологии Аристотеля, но о
художественной натурфилософии, то есть творчески сконструированной природе,
построенной как всякий целостный организм по четырем аристотелевским принципам.
А что благодаря этому и весь космос получал у Аристотеля художественное
оформление, то об этом и говорить нечего.
Поднимаемся выше по ступеням жизни и бытия.
3) Душа есть не что иное, как принцип живого тела. После
неорганической и органической природы мы наталкиваемся на мир одушевленных существ,
включая и весь человеческий мир. Четырехпринципная структура и здесь у
Аристотеля на первом плане Спецификой этого плана является область души, понимаемая
тоже весьма разнообразно, начиная от размножения и роста живых существ и кончая
наличием у них развитой психики Не будем удивляться тому, что душа трактуется у
Аристотеля как организующий, управляющий и даже повелевающий принцип. Ведь душа
тоже есть своего рода эйдос. Только она не эйдос вообще, но «субстанция в
качестве эйдоса физического тела, в потенции обладаю щего жизнью» Другими
словами, душа есть, по Аристотелю, попросту говоря, жизнь тела, и только более
аналитический и более подробный анализ изложения заставляет Аристотеля говорить
не просто о жизни, но о «жизненных возможностях», и не просто о «жизненных
возможностях», но еще и о «физических возможностях» жизни. Вот почему у
Аристотеля, как и у многих античных философов, душа управляет телом Если это не
понимать слишком буквально и слишком абсолютно, поскольку часто не душа
управляет телом, а тело душой но понимать эйдетически, в том смысле, например,
как таблица умножения «управляет» всеми нашими количественными расчетами, то
подобное определение Аристотеля станет вполне понятным Это управление тела
душою не логическое, не механическое и не этическое, но — жизненно-творческое
или, мы бы сказали, художественное. По тому, как ведет себя тело
животного, мы узнаем и сущность этого животного. Наблюдая человеческое тело, мы
наблюдаем его внутреннюю причинно-целевую направленность осмыслять жизненную
стихию тем или другим способом. Это и значит, что душа для Аристотеля есть не
что иное, как прежде всего принцип художественного оформления живого тела.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.340
Вообще говоря, Аристотель различает три типа души
растительную, ощущающую (животную) и разумную. Четырехпринципный характер
художественного оформления рассматривается Аристотелем на каждом таком
отдельном уровне и везде обладает специфическим характером Разумная душа тоже
имеет и свой эйдос, и свою материю, и причинно-целесообразную направленность В
этом отношении разумная душа вполне аналогична живой природе. Разница здесь
заключается только в том, что в природе творящее и творимое начало — одно и то
же а в человеке творящий субъект отличен от того художественного произведения
которое он создает По этому неправильно выдвигать на первый план только
подражательный характер искусства у Аристотеля
Говорят, что у Аристотеля искусство есть подражание природе.
В абстрактном виде такое положение имеет свой смысл. Фактически однако, природа
у Аристотеля уже сама по себе является художественным произведением поскольку в
ней эйдосы и материя, то есть внутреннее и внешнее, слиты в одно неразличимое
целое. Поэтому с точки зрения Аристотеля можно было бы сказать, что также и
природа есть подражание человеческому искусству. Правда, в таком способе
выражения имеется некоторое неудобство, поскольку такой тезис у современного
читателя ассоциируется с разного рода теориями чисто субъективистского
характера. Поэтому будем говорить, что, по Аристотелю, искусство есть
подражание природе, но тут же будем иметь в виду и то существенное уточнение
тезиса, которое мы сейчас формулировали.
Итак, поднимаясь по ступеням бытия снизу вверх, мы дошли до
разумной души. Тем самым мы подходим к двум фундаментальным проблемам философии
Аристотеля. Коснемся кратко и этих двух проблем, которые к тому же являются и
завершением философии Аристотеля, если ее брать в целом.