|
Сегодня |
||
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ УЧЕБНИК |
||
Предыдущий | Оглавление | Следующий
Власть является основным признаком государства. Только государство обладает всей полнотой власти и располагает всеми ее формами. Все остальные социальные организации обладают лишь частичной властью или какой-нибудь одной из ее форм. Притом власть всех остальных социальных организаций нуждается для своего осуществления в санкции со стороны государственной власти. Так, власть родителей над детьми возникает в силу физиологических причин раньше государственной власти и существует как бы независимо от нее. Но в современных цивилизованных государствах она, с одной стороны, ограничивается государственной властью, а с другой, охраняется ею. Ограничения родительской власти со стороны государства заключаются в том, что государство требует, чтобы родительская власть была направлена на разумные цели: на физическое, умственное и нравственное воспитание детей, на их рост и развитие, а не на истязание, развращение и калечение детей. Государство ограничивает родительскую власть также известными возрастными пределами; по достижении детьми совершеннолетия родительская власть прекращается. С другой стороны, государство охраняет родительскую власть, не допуская постороннего вмешательства в ее разумные проявления. Возникающая в других видах социальных организаций власть еще больше находится в зависимости от государственной власти. Не подлежит, например, сомнению, что у хозяина или заведующего каким-нибудь промышленным заведением — мастерской, фабрикой, заводом или торговым предприятием есть некоторая власть над служащими в этих заведениях. Но эта власть основана исключительно на договорах, а выполнение договоров гарантируется государственной властью; в частности, в случае возникновения спора из-за отказа подчиняться требованиям работодателя суд должен решить, был ли заключен договор, действителен ли он, и входит ли в число обязательств, установленных договором, выполнение тех или других распоряжений хозяина или заведующего заведением. Государство создает также известные ограничительные условия для заключаемых договоров; так, все договоры должны заключаться на известный срок и не могут устанавливать бессрочных обязательств; затем обусловленные договорами действия не должны противоречить нравственности, гигиене и социальным интересам; особенно значительны ограничения договоров, создаваемые новейшим социальным законодательством в интересах всего общества. Все это показывает, что границы и формы власти работодателя над рабочими всецело зависят от государства, если не считать нравственного авторитета работодателя, который очень часто даже совсем отсутствует, и если отвлечься от общей экономической зави-
453
симости человека, живущего исключительно своим трудом, так как эта зависимость непосредственно не является зависимостью одного лица от другого. То же самое надо сказать и относительно всяких частных товариществ, организаций и союзов. Подчинение отдельных членов решениям их большинства всецело зависит от вперед выраженного добровольного согласия на это, например, путем принятия устава. Если какая-нибудь частная организация налагает на своих членов некоторые наказания, например, денежные штрафы и иски, то они имеют значение лишь ввиду заранее принятого на себя со стороны членов обязательства их нести и уплачивать. Но в случае отказа членов организации подчиниться ее постановлениям у нее нет прямых средств вынудить это подчинение. Промышленные товарищества, основанные на формальных договорах, могут обратиться к суду, т.е. опереться на силу государственной власти; однако и государство оказывает им поддержку только в тех пределах, в каких оно вообще охраняет договоры; во всяком случае оно предоставляет каждому члену любого товарищества право во всякое время из него выйти и навсегда порвать с ним связь при соблюдении известных условий. Общества, организации и союзы, преследующие идеальные цели, принятие устава которых не влечет для их членов формально-юридических последствий и не создает обязательств, подобных основанным на договоре, не могут даже обращаться к судам для того, чтобы заставлять своих членов выполнять свои постановления. Поэтому единственная репрессия, которая находится в распоряжении частноправовых организаций этого типа, не могущих воспользоваться государственной властью, заключается в том, что они могут подвергать своих членов исключению. Конечно, исключение из среды, например исключение из товарищеской среды, бывает иногда очень чувствительно для лица, подвергшегося такой каре. В качестве угрозы исключение может оказывать настолько сильное воздействие, что оно создает для организации известный престиж или авторитет власти. Но это лишь одна из форм власти, именно власть психического воздействия или нравственного авторитета. Власть государства гораздо более полна и многостороння.
Однако есть известные публично-правовые организации, которые не являются государствами и в то же время обладают некоторой сходной с ними властью. Известная доля власти присвоена так называемым автономным организациям, например, самоуправляющимся городским и земским обществам, церквям и другим религиозным общинам, поскольку они организованы в публично-правовые корпорации; присуща она также и автономным университетам. Отличительная черта этих организаций заключается в том, что к ним обязательно принадлежат все лица известной категории; так, например, земства и городские общества включают в себя всех лиц, живущих на их территории; в известную религиозную общину, организованную в публично-правовую корпорацию, входят обязательно все ее единоверцы. Эти организации имеют право принудительно облагать всех своих членов установленными ими налогами. Они могут также, не прибегая к содействию судов, чисто экзекуционным путем заставлять принадлежащих к ним лиц выполнять свои постановления. Такие постановления часто имеют даже характер законов, и только в видах терминологического удобства они называются не законами, а обязательными постановлениями. Все это — черты, по преимуществу свойственные государственной власти. Однако все эти публично-правовые организации применяют не свою власть, а власть государства; они обладают властью лишь постольку, поскольку государство наделяет их ею; помимо государства они никакой властью не располагают. Государство отличается от этих публично-правовых союзов тем, что оно ни от кого не заимствует своей власти;
454
оно обладает своей собственной властью, которая не только возникает в нем самом, но и поддерживается и ограничивается его собственными средствами.
Итак, государство есть правовая организация народа, обладающая во всей полноте своею собственной, самостоятельной и ни от кого не заимствованной властью. Значение власти для государства громадно. Вот почему известный немецкий юрист, основатель юридической школы государственного права, Гербер, мог утверждать, что «государственное право есть учение о государственной власти». Признак властвования или элемент власти свойствен не только какой-нибудь определенной форме государственного устройства, не какому-нибудь одному типу государства; он присущ всем типам государства. Относительно того, что признак властвования присущ абюсолютно-монархическому и деспотическому государству, не может возникать никакого сомнения. Абсолютно-монархическое государство страдает не от отсутствия элемента властвования, а от излишка его. В нем все сводится к властвованию, повиновению и требованию беспрекословного подчинения. Сплошь и рядом в нем преследуются только интересы власти и совершенно игнорируются интересы подданных. Получается уродливая гипертрофия властвования. Самую власть в абсолютно-монархическом государстве часто смешивают с органом власти; таким образом, понятие власти заменяется в абсолютной монархии понятием начальство. На этой почве уродливой гипертрофии власти и создаются все особенности, которые придают обыкновенно абсолютной монархии характер полицейского государства. В противоположность абсолютно-монархическому государству в конституционном государстве власть приобретает правовой характер. Давая общую характеристику правового государства, мы уже указали на то, что основной признак этого государства заключается в том, что в нем власти положены известные границы, что она ограничена и подзаконна. Кроме того, в правовом государстве как органы власти, так и сам правовой порядок организуется при помощи самого народа. Таким образом, правовому государству тоже необходимо присуща государственная власть, но эта власть введена в известные рамки и носит строго правовой характер.
Но нужна ли власть в социалистическом государстве? Может быть, социалистическое государство могло бы обойтись без власти? Вдумавшись в этот вопрос, мы должны будем ответить, что социалистическое государство неосуществимо без власти. Прежде всего, для переходного периода от правового государства к социалистическому социалисты обыкновенно требуют диктатуры народа или пролетариата; в этом требовании социалисты более или менее единодушны. Мы оставляем в стороне вопрос, насколько целесообразно это требование и насколько его можно оправдать с точки зрения непрерывного развития и последовательного осуществления правового порядка, для нас важно то, что диктатура является не только властью, но властью с усиленными полномочиями — потенцированной, приближающейся к абсолютной власти. Может быть, однако, социалистам нужна власть для временного и переходного состояния; ведь диктатуру пролетариата они требуют только в случае надобности и только как временную меру. Но и в будущем, когда предполагается окончательное упрочение социалистического строя, его сторонники вовсе не отказываются от государственной организации и власти как таковой; они и не могли бы отказаться от нее. Социалистический строй предполагает колоссальное развитие промышленности, организация и заведование которой должны находиться в руках не отдельных частных лиц, как теперь, а в руках всего общества. Для этой организации и заведования этим колоссальным механизмом потребуется выработка новых правил, новых норм и, следовательно, установление известной организованной власти, которая гарантировала бы исполнение этих правил или норм. Таким образом, государственная власть в
455
социалистическом обществе не только будет существовать, но ее компетенции будут распространены на новые сферы, на которые теперь компетенции государственной власти не распространяются. В социалистическом обществе компетенции власти будут распространены и на всю промышленность и хозяйственную деятельность страны. Все те сферы, которые в современном правовом государстве составляют область частноправовых отношений, в социалистическом обществе превратятся в область публично-правовых отношений, регулируемых государством и государственной властью. На этом расширении компетенции государственной власти в социалистическом обществе настаивает и Антон Менгер в своем «Новом учении о государстве». Правда, один из видных теоретиков социализма — Энгельс — в одной из своих работ выставляет положение, что в социалистическом государстве господство над людьми заменится господством над вещами[1]. Но если принять во внимание, что эти вещи, на которые в социалистическом государстве распространится власть государства, суть фабрики, заводы, средства сообщения, требующие громадного количества людей, работающих в них и исполняющих известные функции, то надо признать, что в этом государстве будут необходимы не только технические правила для господства над вещами, но и такие нормы, которые обязывали бы и людей. Поэтому мнение Энгельса, что здесь власть будет больше распространяться на неодушевленные предметы, чем на людей, нельзя понимать вполне буквально. Конечно, в социалистическом государстве власть примет другой характер и ее формы будут ослаблены и прежде всего будут ослаблены формы репрессии и принуждения. Но уже и в современном правовом государстве происходит эволюция власти в направлении ослабления форм репрессии и принуждения. Об этом свидетельствует хотя бы такой институт современного государства как условное осуждение. При условном осуждении устанавливается только вина известного лица, но из признания, что лицо совершило определенное преступное деяние, и осуждения его не следует еще наказание. Наказание назначается только условно, только если данное лицо снова совершит преступление, то тогда оно несет наказание не только за новое, но и за старое преступление, за которое было осуждено раньше условно. Таким образом, условное осуждение заключается главным образом в психическом и нравственном воздействии на осужденного. Напротив, физическое воздействие в условном осуждении временно отсутствует. Конечно, для того, чтобы условное осуждение производило свое действие, необходимы известный культурный уровень и известная чувствительность к порицанию, выраженному в осуждении. При дальнейшем росте культуры эта чувствительность несомненно будет возрастать. Если теперь возможна только очень скромная форма применения условного осуждения, то при более высокой культуре эта кара общественного порицания может получить гораздо большее распространение. Таким образом, в социалистическом государстве репрессия будет несомненно еще более ослаблена, чем в государстве конституционном и правовом. Но здесь будет только относительное различие между правовым и социалистическим государствами: как бы то ни было, власть как таковая и необходимое дополнение ее, известные репрессии, ни в коем случае не исчезнут совсем в социалистическом государстве.
В этом отношении прямую противоположность социалистическому государству, как и вообще всякому государству, составляет анархия. Мы здесь имеем в виду теорию анархизма, а не состояние анархии или анархию в обыденном житейском смысле. Состояние анархии предполагает существование государственного и правового порядка, который утратил свою силу и фактически упразднен, почему оно и характеризуется, с одной стороны, грабежами, убийствами и всякими беспорядками, а с другой — исключительным и военным положением, воен-
456
но-полевыми судами и другими чрезвычайными правительственными мерами. Напротив, теория анархизма есть учение об известном принципиально безгосударственном устройстве общественной жизни. Сторонники анархического строя проповедуют полное уничтожение как государства, так и власти. Они утверждают, что организация власти совершенно не нужна для общества, что без власти отдельные общины и союзы их не только могут существовать, но будут даже больше процветать, чем при социалистическом строе. Однако чрезвычайно трудно себе представить, как при невероятной сложности современных экономических отношений, при сосредоточенности громадных масс людей в одном месте, например, в больших городах и промышленных центрах, может существовать общество без общих правил или норм, которые должны быть обязательны для всех и которым все должны подчиняться. А где есть нормы и обязанность подчинения им, там должна существовать и власть, гарантирующая исполнение их; вместе с тем там должны существовать известные репрессивные меры, посредством которых выполнение этих норм действительно бы осуществлялось. В самом деле, предположим даже, что в анархическом строе при коммунистических имущественных отношениях совершенно исчезнут преступления против собственности и, таким образом, та масса репрессий, которая применяется в современном государстве против нарушителей прав собственности, сама собой отпадет; но и в анархическом строе преступления против личности, несомненно, останутся. Ведь во всяком обществе всегда будет существовать известное количество индивидуумов, лишенных всяких сдерживающих центров. И в анархическом обществе всегда найдутся насильники над женщинами, найдутся люди, которые будут убивать из ревности соперников или в запальчивости и раздражении калечить и лишать жизни других людей, и которые вообще не будут уважать чужой личности. Что же делать в анархическом обществе с этими индивидуумами? Просто предоставить им бродить по свету и совершать убийства и насилия над людьми — нельзя. Конечно, и в современном обществе часто оправдывают убийц случайных и непреднамеренных, но все-таки их судят, и сам этот суд уже есть известное наказание, хотя бы он и заканчивался иногда оправдательным приговором. Но в случае отягчающих вину обстоятельств даже непреднамеренные убийцы в современном обществе караются довольно строго и получают свое возмездие. Нужно предположить, что и в анархическом обществе придется как-нибудь расправляться с убийцами. Для этого нужна будет организованная власть, а следовательно, нужно будет и государство. Чрезвычайно легко рассуждать, что в анархическом обществе все отношения нужно пересоздать на товарищеских началах, что все будут относиться друг к другу по-товарищески. Но действительно пересоздать общество и построить его на анархических началах без государства и без власти совершенно невозможно, так как громадные массы людей не могут создавать между собою только товарищеские отношения. Анархическое общество — это идеал Царства Божьего на земле, который осуществится только тогда, когда все люди станут святыми.
Переходя к теориям анархизма, надо прежде всего отметить, что анархизм не представляет из себя единого и цельного учения. Систематичность противоречит самой сущности анархизма. Он по преимуществу является учением индивидуумов, личностей и отдельных групп. Единственное, что обще для всех анархистов, это безусловное отрицание государства и власти. Но это отрицание вовсе не одинаково. Если мы будем классифицировать различные учения анархистов, то прежде всего мы столкнемся с ходячей классификацией анархизма по тому социальному строю, который они отстаивают, именно по их отношению к социализму. Их классифицируют на анархистов-индивидуалистов и анархистов-коммунистов. Но нас
457
здесь интересует не отношение анархистов к социальному и экономическому строю, для нас важно их отношение к государству и власти. С этой точки зрения, анархистов можно разбить на две группы: на анархистов-аморфистов, отстаивающих аморфные формы общества, и анархистов-федералистов, или, вернее, конфедерали-стов, отстаивающих конфедеративные формы общества. Что касается аморфных анархистов, то это или религиозные анархисты, как, например, гусит П. Хельчиц-кий, а в настоящее время у нас Лев Толстой, или философы-индивидуалисты, стоящие на крайней индивидуалистической точке зрения, как, например, Макс Штир-нер. Анархисты-аморфисты никогда не ставят конкретного вопроса, как же будет выглядеть то общество, которое будет абсолютно лишено всякой внешней организации. Это люди, которые настолько погружены в известные духовные свойства человека и заняты индивидуальными чертами человека, что им некогда подумать об обществе. Таковы, например, Хельчицкий и Толстой; им важна проповедь самосовершенствования, и они думают, что если люди усвоят их проповедь и если каждый человек будет стремиться достичь высшего духовного развития, то тогда сам собою водворится мир на земле. То же можно сказать и о таком анархисте как Макс Штирнер, который решил, что все можно построить на эгоизме, на безусловном утверждении своего «я», своей личности, что это лучшая основа для этической и социальной системы, при которой только и возможно рациональное построение человеческой жизни. Но как человечество будет жить при отсутствии какой бы то ни было организации — этим вопросом Макс Штирнер совсем не занимается. Противоположность анархистам этого типа составляют анархисты-конфедералисты, или федералисты. К этому типу анархистов относятся: Прудон, Бакунин, Кропоткин. Но если мы всмотримся в их учение и сведем их к одному, то убедимся, что эти мыслители относятся чрезвычайно отрицательно главным образом к современным формам общественного и государственного быта. Правда, они проповедуют революцию, переворот, ниспровержение не только существующих форм государства и общества, но и всяких форм государственного существования. Но это до тех пор, пока они занимаются отрицанием, когда же они приходят к положительному построению своих идей, то они в конце концов признают своеобразную организацию общин, связанных федеративным строем. Эту организацию они основывают на договорных началах, а в таком случае в анархическом обществе должна быть признана святость договоров. Такие договоры заменят законы подобно тому, как, по мнению известного юриста А. Меркеля, уже в современном международном общении договоры имеют значение законов. Следовательно, подобная анархическая организация под видом договоров будет устанавливать нечто вроде современных правовых норм и, вероятно, будет обладать тем, что мы теперь имеем в форме власти. Если и в смягченном виде, идея власти несомненно будет присуща такой организации. Таким образом, мы видим на учении анархистов, что их теории часто не совпадают с их намерениями. Они стремятся отрицать государство и власть во что бы то ни стало, а при решении конкретного и положительного вопроса, как же организовать общество, они или не дают никакого ответа, или же из их ответа нужно заключить, что они в конце концов признают известные формы общественного регулирования совместной жизни, похожие на правовые нормы и государственное властвование. Все это указывает на громадное значение проблемы власти. Ни одно общество не может существовать без власти, и прежде всего в ней нуждается государство.
Для государства это неотъемлемый элемент, который отличает его от всех других общественных организаций. Несмотря на эту исключительную важность проблемы власти для полного понимания государственных явлений, в литературе государственного права мы наталкиваемся на чрезвычайную бедность разработ-
458
ки ее. Особенно неудовлетворительно поставлено решение вопроса о государственной власти во французской литературе. Во Франции благодаря Бодену еще в XVI столетии был вполне определенно поставлен вопрос о суверенитете или верховной власти монарха. Тогда это был боевой вопрос, так как королевская власть вела борьбу, с одной стороны, с притязанием папы, а с другой — с своеволием феодалов, продолжавших настаивать лишь на своей формальной зависимости от сюзерена и не желавших покориться власти короля. В XVII столетии этот вопрос был решен в конце концов теоретически и практически в пользу суверенитета монарха, что и нашло себе выражение в водворении политического абсолютизма во Франции. Но в XVIII столетии абсолютный монарх остался во Франции единой силой, господствующей в государстве. Никто не оспаривал прав монарха в французском королевстве на полное обладание высшей властью, но именно тут и была противопоставлена власти монарха или короля власть народа. Французские мыслители, работавшие над той же проблемой, пришли от идеи суверенитета короля к идее суверенитета народа. Известно, что Руссо безусловно отвергал суверенитет одного лица и доказывал, что суверенитет, или верховная власть, по существу своему должна принадлежать нации. Он утверждал, что суверенитет может заключаться только в общей воле народа. Тогда же, в XVIII столетии, Монтескье заимствовал из Англии идею разделения властей, на основании которой в каждом нормально организованном государстве должно существовать три власти. Затем вся работа мысли, как французских теоретиков, так и практических деятелей, особенно в эпоху великой революции, была направлена на примирение и согласование этих двух идей. Эти две идеи — идея национального суверенитета и идея существования трех обособленных властей и до сих пор господствуют над большинством государственно-правовых теорий во Франции. Так, например, Эсмен в своих «Основных началах государственного права» оперирует исключительно с этими двумя идеями. Как ни странно, во Франции совершенно не выработано общее понятие о государственной власти. Мы потом увидим, насколько противоречивы обе эти идеи, насколько они не могут быть согласованы. Теперь укажем на то, что эти обе идеи — и идея народного суверенитета, и идея разделения властей — не затрагивают самой сущности власти, самой проблемы, что такое власть. Франция так далека от решения и постановки этой проблемы, что не выработала даже на своем языке термина «государственная власть» или «Staatsgevalt», как говорят немцы. Выражение «puissance politique», которое особенно часто употребляют теперь для замены термина «государственная власть», значит нечто другое и не вполне ему соответствует. Последствия этой невыработанности понятий особенно резко сказываются у новейших теоретиков государственного права во Франции. Так, Дюги, основательно изучивший немецкую литературу государственного права, относится с критикой к французским теориям разделения властей и народного суверенитета. Он признает лишь относительное историческое значение их, но отрицает их правильность и требует более общего и всеобъемлющего определения государственной власти. Однако те определения, которые он дает, сами крайне неудовлетворительны. Так, государство он определяет как «всякое общество, в котором существует политическая дифференциация между правящими и управляемыми, одним словом, политическая власть». По его мнению, «политическая власть есть факт, чуждый какой бы то ни было законности или незаконности». «Правящими всегда были, есть и будут наиболее сильные фактически». Таким образом, Дюги сводит всякую власть к личному господству правителей над управляемыми. Он не видит в организации власти идейного фактора, создаваемого правовыми нормами, и считает, что даже в современном государстве власть принадлежит тому, у кого сила и кто умеет пользо-
459
ваться ею. Тем не менее со свойственной ему непоследовательностью он требует, чтобы власть, основанная на силе, осуществляла право. Так, он говорит: «государство основано на силе, но эта сила законна только тогда, когда она применяется согласно праву». «Политическая власть есть сила, отданная на служение праву».
Эта теория совершенно не отражает действительную организацию власти в современном правовом государстве. Наиболее характерные черты современной государственной власти заставляют прямо противопоставлять ее личному господству. Теоретики государственного права различным образом определяют это свойство ее. Так, Еллинек считает нужным энергично настаивать на том, что в современном государстве власть принадлежит не правителям и не правительству, а самому государству. Наш русский ученый проф. А. С. Алексеев очень удачно формулировал и обосновал положение, на основании которого современное государство есть организация не личного, а общественного господства. Если же рассматривать государство как организацию, основанную на господстве права, то наиболее типичным признаком власти надо признать ее безличность. В современном правовом государстве господствуют не лица, а общие правила или правовые нормы. Лица, обладающие властью, подчинены этим нормам одинаково с лицами, не имеющими власти. Они являются исполнителями предписаний, заключающихся в этих нормах или правилах. Эта безличность и абстрактность власти и есть самая характерная черта современного правового или конституционного государства. В литературе на это свойство государственной власти указал Краббе в своей книге «Учение о суверенитете права» (Krabbe, Die Lehre der Rechtssuverenitat). Безличность современной власти отражается даже в официальной терминологии, принятой в некоторых государствах для высших законодательных и правительственных актов. Так, во Франции со времени революции установлены две формулы для повелений государственной власти; они издаются или «во имя закона», или «во имя народа». В Германской империи 11 и 17 статьи конституции устанавливают, что император ведет международные сношения, вступает в союзы и другие договоры, объявляет войну и заключает мир, а также издает все распоряжения и приказы не от своего имени, а «от имени государства (империи)» или «во имя государства (империи)», «in Namen des Reiches».
Но если французские теории власти неудовлетворительны, то нельзя также признать, что немецкие государствоведы вполне правильно решают этот вопрос. В немецкой науке государственного права с шестидесятых годов XIX столетия приобрело преобладающее положение юридическое направление. Представители его обращают внимание исключительно на формальную юридическую сторону власти. Однако если современная власть есть по преимуществу государственное явление и потому она имеет свое правовое определение, то не подлежит сомнению, что первоначально власть создается и вырастает благодаря экономическим, социальным и историко-политическим причинам. Происхождение современной государственной власти часто бросает тень и на ее существо. Поэтому некоторые немецкие теоретики государственного права не признают власть правовым явлением. Наиболее определенно на этой точке зрения стоит Аффольтер. Он утверждает, что «власть или господство не есть правовое или юридическое понятие, но просто естественное явление, как следствие организации». Поэтому, по его мнению, «рассмотрение понятия власти или господства в государственном праве составляет ошибку, вызывающую много невыгодных последствий». Подобные идеи проскальзывают и у тех государственников, которых причисляют к реалистической школе и которые настаивают на том, что государство основано на факте властвования. Так, М. Зейдель считает, что власть есть только факт господства над государством — факт, из которого лишь возникает право. У нас к этому на-
460
правлению можно отчасти причислить проф. В.В. Ивановского. С его точки зрения, «власть господствует не по собственному праву, но по собственной силе. Никто сам для себя право создать не может. Права всегда устанавливаются кем-либо для других». «Для самой государственной власти право юридически необязательно; здесь можно говорить только об обязанности нравственной».
Но большинство современных немецких государственников признает власть правовым явлением и стремится дать ей определение с формально-юридической точки зрения. С этой точки зрения вопрос решается просто. По своим формальным признакам власть есть способность приказывать и заставлять выполнять свои приказания. По выражению Еллинека, «властвовать значит отдавать безусловные приказания». Всякое приказание есть выражение воли, и современные государствоведы видят у государства волю, которая проявляется в приказаниях, заключающихся в законодательных и правительственных актах. Но будучи довольно единодушны в признании государственной власти проявлением воли, современные немецкие государствоведы очень расходятся в определениях этой воли. При решении вопроса, какая это воля и кому она принадлежит, резко расходятся две школы— реалистов и идеалистов. Самый видный представитель реалистического направления М. Зейдель утверждает, что «государство ни в каком случае не есть господствующая воля; оно и не обладает господствующей волей. Абстракция "государство" не может хотеть (wollen, а не wunschen), а только конкретное государство может подлежать господству». «Господствующая воля находится над государством, и подчиненность ей придает стране и людям государственный характер». «Таким образом, господствующая воля есть всегда воля над государством, а не воля государства». Из этих определений ясно, что Зейдель отождествляет волю государства с волей правителя или государя. Одинаковых с ним воззрений на этот вопрос придерживаются Линг и Борнгак; но они ставят господствующую волю не над государством, а вдвигают ее в государство. А в таком случае им справедливо ставят в упрек отождествление государства с правительством или государем.
Напротив, представители идеалистического направления приписывают волю, заключающуюся в государственной власти, самому государству. Так, Гербер считает, что «государственная власть есть волевая сила персонифицированного нравственного организма. Она не есть искусственное и механическое объединение многих единичных воль, а нравственная совокупная сила сознательного народа». Иначе говоря, «государственная власть есть общая воля народа как этического целого для целей государства, в средствах и формах государства». Эта теория государственной власти как воли государства получила наиболее полное развитие в трудах Лабанда и особенно Еллинека. Еллинек настаивал на этом значении государственной власти во всех своих основных сочинениях, начиная с более ранних из них, как, например, «Учение о государственных соединениях» (Die Lehre von den Staatenverbindungen) и «Закон и распоряжение» (Gesetz und Verordnung). В этом последнем сочинении он определяет государство как «объединенную полновластной волей господствующую организацию оседлого народа». Эта же идея проведена в качестве основного построения через все его «Общее учение о государстве». Здесь он утверждает, что «организация возможна лишь в силу общепризнанных положений о юридическом образовании единой воли, объединяющей множество в единое целое». По его мнению, «всякое состоящее из людей целевое единство нуждается в руководстве единою волею. Волю, имеющую попечение об общих целях союза, повелевающую и руководящую исполнением ее велений, представляет союзная власть».
461
Таким образом, волевая теория власти является наиболее распространенной в немецкой науке государственного права и отстаивается самыми видными представителями ее. Но она далеко не признана бесспорной. В высшей степени интересную, оригинальную и меткую критику этой теории дал наш ученый, покойный профессор государственного права в С.-Петербургском университете Н. М. Коркунов. В своем курсе «Русского государственного права» он приходит к выводу, что «власть — это только условное выражение для обозначения причины явлений государственного властвования. Что такое власть, это можно вывести только выяснением общих свойств этих явлений, и наукой может быть принята только гипотеза, объясняющая все разнообразие явлений властвования. Волевая теория не удовлетворяет этому основному условию. Она не дает объяснения всех явлений государственного властвования, с некоторыми из них она находится в прямом противоречии, и потому она должна быть отвергнута». «И не всякая воля властвует. Воля бывает бессильная, безвластная. Власть приходит к воле извне, придается ей чем-то другим, в самой воле не заключающимся. Воля стремится к власти, получает и теряет ее. Власть не воля, а объект воли». «Таким образом, понятие власти ни в чем не совпадает с понятием воли». Отвергнув волевую теорию власти, Коркунов затем доказывает, что «властвование не предполагает непременно властвующую волю. Властвование предполагает вообще сознание не со стороны властвующего, а только со стороны подвластного. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним, все равно, имеет ли или даже может ли иметь волю, мало того, независимо от того, существует ли это властвующее или нет. Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальность ее. Если так, власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного. При таком понимании власти нет надобности олицетворять государство, наделять его волей. Если власть — сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного, государство может властвовать, не обладая ни волею, ни сознанием, лишь бы люди, его составляющие, сознавали себя зависимыми от него». Таким образом, Коркунов видит сущность властвования не в самой государственной власти, а в подданных и их подчинении этой власти. Но несмотря на кажущуюся проницательность и правильность как критики Коркунова, направленной против волевой теории, так и его собственных взглядов на власть, они основаны на грубой методологической ошибке и потому по существу неверны. Коркунов, не отдавая себе в этом отчета, переносит спор в совсем другую плоскость. Немецкие юристы исследуют специально государственную власть и стремятся дать юридическое определение ее. Коркунов же возбуждает вопрос о сущности властвования вообще. Не подлежит сомнению, что если поставить общий вопрос о сущности власти, то придется признать, что причина властвования заключается не столько в повелевающей воле, сколько в воле повинующейся или покоряющейся, т.е. в том, что Коркунов, избегающий употребления термина «воля», называет сознанием или чувством зависимости. Но при такой постановке вопроса мы будем исследовать социально-психическое, а не государственно-правовое явление властвования. Критикуя теорию власти немецких юристов, Коркунов докопался до этого чрезвычайно важного социально-психического явления; но он сделал непростительную методологическую ошибку, когда заменил юридическую конструкцию власти социально-психологическим понятием ее.
Коркунов — не единственный теоретик государственного права, который при исследовании вопроса о государственной власти направляет свое внимание на те элементы властвования, которые не имеют юридического характера. В этом отношении особенный интерес представляет небольшой этюд «Авторитет и государственная власть» профессора государственного права в Вюрцбургском уни-
462
верситете Пилоти. Он доказывает, что может произойти «отделение авторитета от государственной власти»; так, «у обладателей власти может исчезнуть авторитет без всякого изменения в государственном строе и при полном сохранении формальной государственной власти. Это разделение может произойти так постепенно и незаметно, что оно может ускользнуть даже от самого внимательного наблюдателя, и возникшее зло обнаружится только тогда, когда предполагаемый авторитет власти при каком-нибудь неожиданном испытании своей силы оказывается несуществующим». На целом ряде примеров Пилоти показывает, что этот процесс может произойти одинаково как в развитии абсолютно-монархического государства, так и конституционной монархии и республики. Так, в античном Риме при полном расцвете республики сенат обладал авторитетом, но не властью, которая принадлежала народу. Со времени Суллы сенат оказался обладателем государственной власти, но лишился авторитета; «он имел право приказывать, но его приказания не имели силы». Ему были противопоставлены авторитеты или заговорщиков и революционеров, как Катилина и Спартак, или новых повелителей, как Красе, Помпеи и Юлий Цезарь. Наконец, после возникновения принципата римский сенат утратил и авторитет, и власть, которые оба перешли к императорам. Но в правление неспособных императоров к сенату снова возвращалась тень былого авторитета. Так же точно в Средние века в Франкском королевстве майордомы, состоявшие при королях из Меровингов, сначала создали себе авторитет, а затем приобрели и власть, чем и положили основание новой династии Каролингов. Особенно замечателен аналогичный процесс, происшедший в магометанском мире, где калифы были постепенно отодвинуты эмирами. Первоначальные обладатели всей полноты власти, как духовной, так и светской, калифы превратились постепенно лишь в духовных глав магометанского мира, а вся светская власть перешла к эмирам, принявшим впоследствии титул султанов. Наконец, сравнительно недавние события в Японии показывают, что власть может подвергнуться также обратной эволюции и возвратиться к ее первоначальным носителям. Так, в течение более двух с половиной столетий с 1603 по 1868 гг. японские императоры, носящие титул микадо, находились в плену у регентов-тайкунов, которые фактически управляли страной от их имени. Но в 1869 г. новому микадо, представителю царствующей династии, удалось освободиться из плена и, свергнув тайкунат, возвратить себе первоначальную власть. Одновременно установлением конституции микадо устранил возможность повторения таких захватов власти. Однако Пилоти показывает, что такие же явления передвижения власти с одного носителя на другого наблюдаются и в современных государствах — конституционных монархиях и республиках. Для этого он останавливается на некоторых событиях из истории Франции в XIX столетии и на конституционной истории С.-А. Соединенных Штатов и даже Германской империи. Наиболее бесспорно этот факт может быть установлен в конституционной истории Англии; чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о книге Беджота, который в шестидесятых годах прошлого столетия вскрыл, что в верховенстве английского парламента произошло изменение, так как палата общин получила перевес над палатой лордов и короной, и о книге С. Лоу, который уже в начале XX столетия установил, что теперь в Англии решающее значение имеют кабинет министров и избиратели.
Тем не менее нам кажется, что Пилоти делает ошибку, когда чрезмерно сближает перемещение власти в современных конституционных государствах с перемещениями власти, происходившими в абсолютно-монархических государствах. Он не принимает при этом во внимание, что в современных государствах благодаря конституции устанавливается нормальное распределение функций между опре-
463
деленной комбинацией органов государственной власти, а потому и вырабатывается нормальный тип государственной власти и его носителя. Только внутри этой комбинации органов, остающейся постоянной, пока не изменяется конституция, тот или другой орган получает больший или меньший перевес. Но создаваемая современным правопорядком нормальная организация власти имеет, несомненно, принципиальный характер; надо признать, что в точном смысле слова государственная власть есть только нормальная государственная власть, обладающая в принципе всеми полномочиями, всей полнотой и всем авторитетом власти. А в таком случае нельзя противопоставлять государственной власти только авторитет, так как авторитет есть лишь один из элементов государственной власти, наряду с которым могут быть поставлены и другие элементы власти, как, например, фактическое господство или формальное выполнение функций власти. Они также могут фактически отделиться от государственной власти, как это показывают исторические события в некоторых государствах, а следовательно, и их можно логически противопоставить государственной власти. Но важнее всего — это признание Пилоти, что проведенное и доказанное им различие между властью и авторитетом не имеет никакого юридического значения. В начале своего этюда он говорит, что «авторитет как правовое понятие в действительности нельзя отличить от господства как правового понятия», а в конце приходит к заключению, что все его рассуждение «сосредоточивается в положении, что государственная власть и авторитет не тождественны. Для формальной юриспруденции этим немного выиграно, но тем не менее надо признать, что в жизни государств этот факт играет громадную роль». В конце концов, однако, Пилоти возвращается к общепринятой в немецкой науке волевой теории власти и утверждает, что «господство есть только человеческая воля, примененная в государстве». Пилоти не первый указал на то, что государственная власть не есть нечто постоянное, одинаковое и не подлежащее расщеплению. Аналогичные идеи уже можно встретить у немецкого государствоведа половины XIX столетия Цэпфля, но особенного внимания заслуживают некоторые замечания в книге английского политического деятеля и писателя Корневаля Льюиса «О влиянии авторитета в вопросах государственной власти», вышедшей в первом издании в 1849 г. Насколько, однако, вопрос о государственной власти неудовлетворительно разработан в современной немецкой литературе государственного права, несмотря на массу написанного по поводу него, можно судить хотя бы по тому, что единственное более крупное прибавление, которое Еллинек считал нужным сделать во втором издании своего «Общего учения о государстве», посвящено «исследованию о юридической власти» (русск. изд. С. 263-266). В этом прибавлении Еллинек упоминает о «социальной власти» и говорит о «власти правовой», но он недостаточно точно их определяет и не дает вполне точного разграничения их; главное же — он не связывает этого расчленения понятия власти с устанавливаемым им далее расчленением на власть «господствующую» и «не господствующую» (С. 311 и сл.).