Предыдущий | Оглавление | Следующий

5. Среда международного конфликта.

 

В конфликтологической литературе практически воспринимается именно такой подход к динамике (анатомии) международного конфликта. Так, В. Гоулд и М. Баркан вкладывают тот же смысл в содержание стадий международного конфликта, когда говорит о начальной фазе, конфронтационной стадии и стадии прямой конфронтации[1]. Р. Барринджер говорит в данном случае о споре

189

(невоенной фазе), конфликте (довоенной фазе) и военной фазе[2]. Практически эта же терминология, но в более развернутом виде используется Л. Блумфелдом и А. Лейс при построении структуры «анатомии конфликта»[3].

Спор – мирная стадия международного конфликта, в которой столкновение поведения сторон осуществляется средствами дипломатии.

По определению Д. Б. Левина, «спор имеет место в том случае, когда одно государство предъявляет претензии к другому государству, а другое государство отвергает эти претензии или принимает их частично[4]. Другое определение спора принадлежит Р. Барринджеру, по мнению которого «существо спора состоит в том, что сторона, способная вести войну, испытывает чувство обиды, ввиду чего, (как ей кажется, она вправе требовать от другой стороны более сносных условий по сравнению с теми, которые в данный момент ей предоставляются»[5].

Связывая эту стадию конфликта с типами конфликтного поведения, можно увидеть, что различие между дебатами и игрой созвучно традиционному разграничению юридических и политических споров. Это видно из того, что, как писал Д. Б. Левин, «само деление споров на правовые и политические возникло в связи... с различием выбора средств мирного разрешения споров», имея в виду, что в первом случае стороны чаще всего «обращаются к арбитражному или судебному разбирательству», а во втором – «к дипломатическим переговорам, согласительной и примирительной процедурам»[6].

Различие в характере споров, действительно приведшее к формированию разных процедур их урегулирования, восходит, как уже отмечалось к Ваттелевскому разделению прав государства на существенные и имеющие меньшее значение, которое после него вылилось в разграничение основных и относительных прав государства. Позитивисты, отказавшись от признания значения субъективного права за категорией основных прав, тем не менее проводят разграничение споров, основывая его уже на противопоставлении прав государства его интересам. Можно было бы считать правилом, писал А. Ривье, что «нарушение права вызывает правовое, нарушение же интересов – политическое несогласие между государствами; различие между этими нарушениями... могло бы иметь значение главным образом в учении о третейском суде»[7].

В таком виде разграничение споров на правовые и политические и было воспринято Уставом ООН (ст. 36). «В простых выражениях, – писал, комментируя это положение, Ч. Фенвик, —

190

мы можем сказать, что спор является юридическим, или ... правовым, когда существуют ясные нормы права, применяемые к его решению... Наоборот, политическим спором является тот, в отношении которого международное право не достигло развития в форме достаточно четких норм права»[8].

Несколько иного мнения по этому вопросу придерживался Г. Кельзен. «Любой конфликт между государствами, – писал он, – ...имеет экономический или политический характер; но это не исключает трактовки спора как правового. Конфликт является экономическим или политическим в отношении интересов, которые затрагиваются; он является правовым (или неправовым) в отношении правопорядка, контролирующего эти интересы». По этой причине Кельзен считал, что правовые споры – это споры, в которых обе стороны основывают свои претензии и отказ в удовлетворении претензии противной стороны на позитивном имеждународном праве, тогда как политические споры – это споры, в которых по крайней мере одна сторона основывает свои претензии или свою защиту от претензий противной стороны не на позитивном международном праве, а на других принципах или не основывает их на каких бы то ни было принципах вообще»[9].

В этих замечаниях содержится верная идея о том, что политический характер спора не исключает. его правовой формы. И как раз эта идея питает позиции тех авторов, которые оспаривают возможность противопоставления права политике в применении к международным спорам. Вместе с тем, хотя на современном уровне развития международного права его принципы и нормы действительно заполнили тот вакуум, который ранее находился в сфере естественного права, это отнюдь не означает, что суверенные свойства государства, получив защиту со стороны позитивного международного права, были поставлены в один ряд с теми относительными субъективными правами, которые приобретаются каждым государством в процессе реализации его правосубъектности. Различие между двумя категориями прав государства, одни из которых совмещаются с его суверенными свойствами, а другие просто не существуют без конкретных норм международного права, сохраняется как в структуре правоотношений регулятивного типа, так и при столкновении этих категорий прав, что особенно четко прослеживается на стадии их нарушения, порождающего совершенно разные режимы правовых последствий.

Промежуточная (предвоенная) стадия международного конфликта возникает ввиду обращения по крайней мере одной из сторон к угрозе силой, что ставит другую сторону в положение опасности, оправдывающей соразмерное физическое противодействие.

«Угроза, – пишет К. Боулдинг, – может быть определена как действие, которое создает условное ожидание ущерба, услов-

 191

ное по отношению к выполнению (или, возможно, невыполнению) другого действия»[10]. Поэтому угроза силой – это не только объявление о намерении применить силу, но сами действия, свидетельствующие о реальности такого намерения. В этой стадии конфликта как минимум одна сторона осуществляет «активную или выходящую за пределы нормы военную политику», проявляющуюся, например, «в создании вооружений, мобилизации войск или размещении вооруженных сил»[11]. Подобные действия, как писал Д. Б. Левин, «предпринимаются или используются для того, чтобы посредством запугивания заставить другое государство действовать в противоречии с интересами сохранения его территориальной неприкосновенности или политической независимости»[12].

Широко известно проведенное в Брукингском институте (США) обобщающее исследование практики так называемого политического использования вооруженных сил, которая, согласно выводам авторов, включает в себя: 1) физическое изменение в диспозиции (размещении, деятельности или готовности) одного или более компонентов вооруженных сил; 2) увязывание такого изменения с осознанной целью, направленной на получение определенных специфических выгод за пределами своего государства; 3) достижение этой цели посредством оказания влияния на противную сторону, т.е. путем воздействия с помощью угрозы силой на процесс принятия другой стороной политических решений в направлении, соответствующем поставленной цели; 4) исключение намерения развязывания войны[13].

Подобные действия заставляют оппонента предпринимать ответные меры в интересах обеспечения собственной безопасности. Неудивительно поэтому, что если США с 1946 по 1970 г. обращались к политическому использованию вооруженных сил 215 раз, то и СССР за период с 1944 по 1979 г. использовал эту практику в 190 случаях, из которых 32 оцениваются как «кооперативная военная дипломатия» (сдерживание), а 158 – как принудительное использование военного персонала (26 – расширение территорий или политической власти, 43 – поддерживание дружеских режимов, 45 – «отношения безопасности», 41 – влияние в «третьем мире», 3 – другие случаи)[14].

В процессе такого развития конфликт, как это случалось, в частности, в годы «холодной войны» в отношениях между «сверх-

192

державами», приобретает форму постоянного- напряжения и приводит к формированию своего рода патовой ситуации, в которой каждое очередное действие – угроза от одной из сторон – вызывает реактивные ответные меры другой, повышая тем самым уровень конфликтного противостояния. Стороны в таком конфликте, если они желают урегулировать существующие между ними противоречия, не имеют иного пути, как вернуть свои отношения в стадию спора, а значит, перейти лишь на дипломатические средства взаимодействия. Опора же на угрозу в лучшем случае консервирует противоречие и переводит. его в разряд подавленного конфликта, а в худшем – создает базу для военной стадии конфликта.

Военная стадия конфликта (война) выражается в обращении хотя бы одного государства к силе, т.е. в выборе этим государством в качестве средства столкновения поведения в конфликте тех или иных форм насильственного воздействия на другое государство.

На этой стадии, пишет Р. Барринджер, «организованное и систематическое насилие как направленный инструмент политики осуществляется вооруженными силами любой стороны в споре»[15]. При этом военная стадия конфликта может быть вызвана действиями государства, как использовавшего в предвоенной фазе угрозу силой, так и осуществлявшего перед этим ответные меры на такую угрозу.

Отношения сторон на военной стадии конфликта могут оставаться в рамках начавшейся на предыдущих фазах игры, нацеленной на преобладание. Но с начала войны или в ходе ее отношения государств могут приобрести и характер борьбы, ориентированной на победу.

Здесь важно отметить, что если игра, осуществляемая средствами угрозы, может возвратиться в стадию спора, где она и подлежит решению сторон с использованием дипломатии, то игра, ведущаяся вооруженными средствами, может быть решена лишь при переходе сторон в послевоенный этап конфликта, наступающий в результате прекращения ими боевых действий. Переход войны из игры в борьбу осуществляется средствами эскалации, а обратный процесс – путем деэскалации, позволяющей государствам через игру вернуть себе возможность решения конфликта.

Таким образом, возможности решения конфликта предоставляются сторонам: 1) либо на мирной стадии с помощью средств правового или политического характера; 2) либо на военной стадии, когда борьба завершается победой одной из сторон; 3) либо, наконец, по окончании послевоенного этапа, в результате которого в игре закрепляется преобладание одной из сторон. Если же послевоенный этап не увенчался решением, может наступить новый цикл функционирования конфликта – его возвращение в любую стадию развития

193

5. Среда международного конфликта.

Как и любой другой конфликт, международный конфликт «живет» в определенной среде. Функции среды по отношению к нему выполняют как международные, так и внутригосударственные отношения – социальная система в широком смысле слова. Взаимодействуя с различными уровнями и компонентами социальной системы, международный конфликт приспосабливает к ним свои структуру и процесс.

Из множества проблем взаимодействия международного конфликта и среды выделим вопросы о влиянии на него структуры международной системы, об источнике международного конфликта и о цивилизационном его контексте.

Структура международной системы имеет инвариантное измерение, условно подразделяющее любую международную систему на центр и периферию, и вариантное измерение, идентифицирующее конкретную композицию балансов сил, складывающихся на всех уровнях международной системы.

В инвариантном смысле в универсальной международной системе в любой исторический период выделяются государства, называемые великими, чей статус свидетельствует о способности оказывать глобальное (центросиловое) воздействие на всю эту систему. Происходящие между великими державами или на их территориях «центросиловые» войны, вовлекая в процесс истребления с помощью самой передовой для своего времени техники огромные человеческие ресурсы, являются основным индикатором уровня нестабильности международной системы.

Ретроспективная оценка происходящих в мире процессов с этих позиций выявляет две тенденции. С одной стороны, отмечена тенденция возрастания масштабов тотальности и жестокости «центросиловых» войн. Если в прошлом веке человечество впервые в своей истории и сразу дважды (наполеоновские войны и тайнинское восстание в Китае) понесло военные потери в размере более чем 10 млн. жизней, то в нашем столетии этот уровень был превышен уже в четырех случаях – в первой и второй мировых войнах, а также в годы террора в СССР и Китае. С другой стороны, наблюдается снижение частоты «центросиловых» войн, увеличение временного интервала между ними. По подсчетам Дж. Леви, если за весь период с 1495 по 1982 г. между великими державами произошло 64 войны[16], или примерно по одной «цент-росиловой» войне в каждые 8 лет, то в последние 200 лет таких войн было 11 – по одной в каждые 19 лет. Последняя же война, в которой противоборствовали великие державы (корейская война), произошла уже более 40 лет тому назад, и даже с момента последней кризисной ситуации глобального уровня '(кубинский ракетный кризис) уже прошло более 30 лет.

К концу 60-х годов вариантная структура центра международной системы окончательно приобрела биполярную конфигурацию,

194

когда с установлением военно-стратегического паритета между США и СССР возникла ситуация «взаимно гарантированного уничтожения», в которой ни одна из сторон (несмотря на ее намерения и цели) не оказалась способной выиграть ядерную войну. Этим объясняется перенос противоборства «сверхдержав» на периферию международной системы – в зону «третьего мира». Поскольку же к этому времени процесс деколонизации уже заканчивался, соперничество «сверхдержав» стало осуществляться в форме либо «центро-периферийных» конфликтов, нацеленных на изменение регионального баланса сил (Гренада 1983 г., Ливия 1986 г.), либо прямого или через клиентов вовлечения в локалыные (периферийные) конфликты с целью, например, создания зависимого режима в том иди ином неприсоединившемся государстве (Вьетнам, Афганистан, Ангола, Никарагуа и др.). Отсюда и возникла конструкция региональных конфликтов, которые, воспроизводя функционировавшую в то время биполярную структуру международной системы, могли рассматриваться, как пишет Р. Барринджер, «и как внутренние конфликты между соответствующим правительством и поддерживаемой извне восставшей организацией, и одновременно как «представительские» межгосударственные конфликты вовлеченных великих держав»[17].

Вовлечение одной «сверхдержавы» в локальный конфликт поднимало его на региональный уровень, что, с одной стороны, ограничивало возможности другой «сверхдержавы», если она хотела избежать глобального противоборства, пойти на прямое вовлечение в этот конфликт, а с другой – создавало возможность для его совместного разблокирования – обратного возвращения на локальный уровень путем выхода этих государств и/или их клиентов из состава участников базисного конфликта.

Этот механизм перемещения конфликтов с одного уровня международной системы на другой меняется в условиях распада биполярной системы и появления взамен ее новой глобальной структуры. Хотя рано еще делать выводы о характере воздействия новой структуры на международные конфликты, здесь возможны два варианта рассуждений. В соответствии с одним из них, если новую структуру оценивать в прежних «реалистских измерениях», то ее следует считать однополюсной ввиду как социокультурной общности центра (США, Западная Европа, Япония), так и его органичной ориентации на военно-политическую интеграцию. Поскольку же, как утверждается[18], в международных отношениях действует единое для любой социальной системы правило, согласно которому уменьшение числа полюсов силы повышает стабильность соответствующей системы, следует ожидать снижения уровня конфликтности, что подтверждается специальными расчетами охватывающими статистику войн за последние пять столетий[19]. Такой прогноз несомненно будет ближе к действительности, если

195

великие державы, отказавшись от практики негативной вовлеченности в локальные конфликты, активизируют уже просматривающуюся в их политике стратегию позитивной вовлеченности, нацеленную на наращивание потенциала управления конфликтами и их решение с использованием механизмов ООН и региональных объединений.

В соответствии же с другим, «плюралистским» измерением, вводящим в оценку конфигурации новой структуры социально-экономические критерии, она выглядит трехполюсной, а следовательно, менее устойчивой. Однако, если придерживаться такого подхода, основная проблема сводится к тому, удастся ли великим державам коллективными политическими средствами предотвратить перевод своих социально-экономических противоречий в еще один, новый виток глобального военного противоборства.

Источники (причины) международных конфликтов, как первым заметил К. Уольц, по мнению одних исследователей, находятся в международной системе, тогда как по мнению других – внутри государств – в их социальных, экономических или политических структурах[20].

При «международном» объяснении основное внимание исследователей направляется на изучение конфигурации международной структуры или взаимоотношений государств и влияний, которые они оказывают друг на друга, на состояние норм международного права и создаваемых ими международных институтов, прежде всего механизмов коллективной безопасности типа ООН. С точки зрения же «национального образа» для исследователя важен механизм структуры поведения конкретных государств, способы и формы, с помощью которых они принимают политические решения, а также их концепции национальных интересов, внешнеполитические цели и материальные ресурсы, используемые ими для ведения вооруженных действий.

«Международный» и «национальный» подходы к причинам международных конфликтов при несомненном различии между ними едины в том, что их приверженцы видят международный, как и любой другой, конфликт в общем контексте социального развития и объясняют. его происхождение внешними по отношению к человеку социальными факторами, исходят из «инструментальности» конфликтного поведения – его обусловленности необходимостью реализации детерминированных социальной средой целей В частности, материалистическая философия, объясняющая причины социального (или международного) конфликта фактическим неравенством людей (государств) в возможностях реализации их материальных интересов, или системный анализ, рассматривающий конфликт как следствие, например, цикличности мировых процессов или неустойчивости экономической системы, обусловленной ее дисбалансом с окружающей средой, – все это примеры «инструментальных» представлений о природе социального конфликта.

196

В противовес «инструментальным» подходам «экспрессивные» теории видят источник любого социального конфликта во внутренних психологических процессах человека, детерминирующих в конечном счете его внешнее, в том числе групповое, поведение. Так, Р. Шоу и Ю Вонг утверждают, что: 1) люди обладают предрасположенностью к агрессии и войне; 2) эта предрасположенность имеет биологические (эволюционные) корни; 3) она является результатом попыток максимизировать «включающее соответствие» индивидов собственной «атомизированной этнической» группе, которые изначально конкурировали друг с другом в борьбе за ресурсы[21].

В политической науке традиция «экспрессивного» объяснения природы социального конфликта обычно связывается с философией Гоббса, который доказывал необходимость концентрации власти и принуждения в руках государства именно предрасположенностью человека к конфликтное™. Другая традиция состоит в тем, что международная война рассматривается как неразрывно связанная с агрессивностью индивидов и даже являющаяся прямым ее следствием. По этой причине, если «инструменталисты» исходят из подчиненности конфликтным целям всех других элементов структуры конфликта, то для «экспрессивных» подходов приоритетны конфликтные установки, особенно лиц, принимающих политические решения.

«Экспрессивные» теории хотя и приближают сферу политического анализа к личности человека, но сами по себе недостаточны для понимания механизма социальной конфликтности. Проведенные на Западе в последние годы эмпирические исследования свидетельствуют о том, что ценность этих теорий «находится в критической зависимости от ее связи с другими подходами к изучению поведения человека»[22].

Один из таких подходов представлен «стратегической» теорией ройн, выдвигающей на первый план уже не цели или установки, а действия сторон в конфликте, способствующие или препятствующие процессу его рационального развития и решения.

Действительно, универсальное понимание природы социальной конфликтности вытекает из разработанной Т Парсонсом теории «системы социального действия», согласно которой «центральным феноменом динамики социальных систем», «фундаментальной динамической теоремой социологии» является правило, ставящее стабильность любой социальной системы в прямую зависимость от степени интеграции заложенных в нее культурных символов с внутренней структурой потребностей, а в более широком плане – с личностными системами индивидов[23]. Если индивид лишен возможности реализовать свои потребности через разделяемую им систему социокультурных ценностей, а вынужден сообразовывать

197

свои действия с чуждыми его ценностям культурными, этическими, политическими или правовыми нормами, то неизбежен процесс его (группы, государства) отчуждения от существующей социальной системы, включая ее политические структуры[24].

Процесс отчуждения индивида, приобретая пассивные или агрессивные формы, вызывает в последнем случае конфликтное – индивидуальное или групповое – поведение, направленное на устранение причин отчуждения, на восстановление конформных для него социальных условий существования. Отсюда выводится еще одно правило, в соответствии с которым источник любого социального конфликта заложен в том разрыве, который возникает в процессе развития между разделяемой индивлдом (группой, государством) системой социокультурных ценностей и отчуждаемыми им социальными (включая политические) структурами. Поскольку же разделяемые индивидом (группой, государством) системы ценностей могут быть различны, возникает проблема цивилизационного контекста международного конфликта.

Цивилизационный контекст международного конфликта выступает, в частности, в разных, по выражению Уольца, образах, или уровнях, международных отношений, с позиций которых осуществляется конфликтный анализ. Переход от одного из них к другому при объяснении, например, механизма влияния на конфликт структуры международной системы или проблемы источников конфликта приводит к той куновской «смене парадигм», когда наблюдается как бы сдвиг объекта, смещение точки отсчета, принятие философии миропонимания, которая просто иная, а потому не может быть в качественном отношении соотнесена с предшествующей философией.

Зафиксированное многими теоретиками движение международной системы от «государственноцентричности» к «многоцентричности», от «реалистокой» к «плюралистской» парадигме – свидетельство переживаемого в настоящее время человечеством изменения самого типа международных отношений. Ведь плюрализм, как заметил М. Бэнкс, «нацелен на поведение всех политически значимых групп в мировом сообществе, тогда как реализм ограничивает себя поведением государств, особенно могущественных»[25]. Именно сменой парадигм международных отношений объясняется развал биполярности и появление новой структуры международных отношений, так как, по наблюдениям Р. Кеохейне и Дж. Ная, нынешняя ситуация комплексной взаимозависимости в отличие от существовавшего ранее реалистского предположения характеризуется: 1) множественностью каналов связи между отдельными сообществами; 2) отсутствием строгой иерархии между решаемыми вопросами; 3) уменьшением роли военной силы[26].

198

Анализируя процесс перехода международной системы от реализма к плюрализму, П. Виотти и М. Коппи сводят. его к тому, что: 1) к государствам как принципиальным акторам системы присоединились негосударственные акторы (международные организации и многонациональные корпорации); 2) государство как унитарный актор преобразовалось в «дисагрегированное на компоненты» государство, которое получило возможность выхода на транснациональный уровень; 3) на смену государства как рационального актора, призванного обеспечить свои собственные интересы или национальные цели, пришли транснациональные процессы в форме конфликтов, сделок, коалиций и компромиссов; 4) вместо доминировавших вопросов национальной безопасности перед государствами встали не менее, а иногда и более важные социально-экономические проблемы благосостояния[27].

С этих позиций происходящая ныне смена парадигм в международных отношениях аналогична тому сдвигу от иерархии к реализму, когда взамен вертикальной (имперской) структуры международных отношений в Европе установилась освященная Вестфальским мирным договором 1648 г. горизонтальная структура суверенных государств. Еще более ранний сдвиг в этой сфере связан с возникновением в VII—VIII вв. до н. э. государственности, сменившей «золотой век» параллельного существования человеческих групп (родов, племен) в условиях изоляции друг от друга.

Состояние международной системы отражает в этом смысле процесс цивилизационного развития человечества – это последовательное, хотя и неравномерное для отдельных этнических и социальных групп, движение от одной системы социокультурных ценностей к другой.

Решающее значение для осознания сути происходящих в мире событий имеет принцип неравномерности цивилизационного развития, который помогает понять цивилизационный процесс не только во временном, но и в «кросс-секторальном» измерении, увидеть, что разная скорость развития, провоцирующая конфликты отдельных частей человеческого общества, не признает государственных границ. Из неравномерности цивилизационного развития возникают асимметричные конфликты ценностей – наиболее сложные для решения конфликты с разными структурами поведения сторон и размерами их конфликтного поля, инициирующие возникновение ситуации глубоко разделенных сообществ. С неравномерностью цивилизационного развития постсовременной цивилизации связано, далее, понимание процесса постепенного стирания существовавших ранее четких граней между международными и внутригосударственными отношениями, уже проявившегося в феномене интернационализированного внутреннего конфликта.

199

Предыдущий | Оглавление | Следующий