Сегодня |
||
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ УЧЕБНИК |
Предыдущий | Оглавление | Следующий
Эта книга меньше всего задается самодовлеющими
психологическими изысканиями, которыми теперь нередко пытаются подменить
социальный и исторический анализ. В поле нашего зрения стоят прежде всего
великие движущие силы истории, которые имеют сверхличный характер. Монархия является
одной из них. Но все эти силы действуют через людей. Монархия же связана с
личным началом силою своего принципа. Это само по себе оправдывает интерес к
личности монарха, которого ход развития столкнул с революцией. Мы надеемся,
кроме того, в дальнейшем хоть отчасти показать, где в личности кончается личное
– нередко гораздо ближе, чем кажется, – и как часто «особая примета» лица есть
только индивидуальная царапина более высокой закономерности.
Николаю Второму предки оставили в наследство не только
великую Империю, но и революцию. Они не дали ему ни одного качества, которое
делало бы его пригодным для управления Империей, даже губернией или уездом.
Историческому прибою, который все ближе подкатывал каждый раз свои валы к воротам
дворца, последний Романов противопоставлял глухое безучастие казалось,
между его сознанием и его эпохою стояла прозрачная, но абсолютно непроницаемая
среда.
Приближавшиеся к царю лица вспоминали после переворота не
раз, что в самые трагические моменты царствования, во время сдачи Порт-Артура и
потопления флота у Цусимы, десять лет спустя, во время отступления русских
войск из Галиции, и еще через два года, в дни, предшествовавшие отречению,
когда все вокруг царя были удручены, испуганы, потрясены, один лишь Николай
хранил спокойствие. Он по-прежнему справлялся о количестве верст, сделанных им
в разъездах по России,
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 77
вспоминал эпизоды прошлых охот, анекдоты официальных встреч,
вообще интересовался мусором своего обихода, когда над ним гремели громы и
извивались молнии. «Что это, – спрашивал себя один из приближенных генералов, –
огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в
божественную предопределенность событий или недостаточная сознательность?»
Ответ уже наполовину заключается в вопросе. Так называемую «воспитанность»
царя, его уменье владеть собою при самых чрезвычайных условиях никак нельзя
объяснить одной внешней дрессировкой: суть была во внутреннем безразличии, в скудости
душевных сил, в слабости волевых импульсов. Маска безразличия, которую в
известных кругах зовут воспитанностью, у Николая естественно сливалась с
природным лицом.
Дневник царя ценнее всяких свидетельских показаний: изо дня
в день, из года в год тянутся на его страницах удручающие записи душевной
пустоты. «Гулял долго и убил две вороны. Пил чай при дневном свете». Прогулка
пешком, катанье в лодке. И снова вороны и снова чай. Все на границе физиологии.
Упоминание о церковных обрядах делается тем же тоном, что и о выпивке.
В дни, предшествовавшие открытию Государственной думы, когда
вся страна сотрясалась конвульсиями, Николай писал: «14 апреля. Гулял в тонкой
рубашке и обновил катанье в байдарках. Пил чай на балконе. Стана обедала и каталась
с нами. Читал». Ни слова о предмете чтения: сентиментальный английский роман
или доклад департамента полиции? «15 апреля. Принял отставку Витте. Обедали
Мари и Дмитрий. Отвезли их во дворец».
В день решения о роспуске Думы, когда сановные, как и либеральные,
круги переживали пароксизм страха, царь писал в дневнике: «7 июля. Пятница.
Очень занятое утро. Опоздали на полчаса на завтрак офицерам... Была гроза и
большая духота. Гуляли вместе. Принял Горемыкина; подписал указ о роспуске
Думы! Обедали у Ольги и Пети. Весь вечер читал». Восклицательный знак по поводу
предстоящего роспуска Думы есть высшее выражение его эмоций.
Депутаты разогнанной Думы призвали народ отказываться от
уплаты налогов и отбывания воинской повинности. Произошел ряд военных восстаний:
в Свеаборге, Кронштадте, на судах, в армейских частях; возобновился в небывалых
размерах революционный террор против сановников. Царь пишет: «9 июля.
Воскресенье. Свер-
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 78
шилось! Дума сегодня закрыта За завтраком после обедни
заметны были у многих вытянувшиеся лица... Погода была отличная. Во время
прогулки встретили дядю Мишу, который вчера переехал из Гатчины. До обеда и
весь вечер спокойно занимался. Катался в байдарке». Что катался именно в
байдарке, указано; а чем занимался, не сказано. Так всегда.
И далее в те же роковые дни: «14 июля. Одевшись, поехал на
велосипеде в купальню и с наслаждением выкупался в море». «15 июля. Купался два
раза. Было очень жарко. Обедали вдвоем. Прошла гроза». «19 июля. Утром купался.
Принимали на ферме. Дядя Владимир и Ча-гин завтракали». Восстания и динамитные
взрывы еле задеты единственной оценкой: «милые события!», которая поражает
низменным безучастием, недоразвившимся до сознательного цинизма.
«В 9 1/2 ч. утра поехали в Каспийский полк... Долго гулял.
Погода была чудная. Купался в море. После чая принял Львова и Гучкова». Ни
слова о том, что столь необычный прием двух либералов вызывался попыткой Столыпина
включить оппозиционных политиков в свое министерство. Князь Львов, будущий
глава Временного правительства, рассказывал тогда же об этом приеме у царя: «Я
ожидал увидеть государя убитого горем, а вместо этого ко мне вышел какой-то
веселый разбитной малый в малиновой рубашке».
Кругозор царя был не шире кругозора мелкого полицейского
чиновника, с той разницей, что последний все же лучше знал действительность и
был менее перегружен суевериями. Единственная газета, которую Николай в течение
ряда лет читал и из которой почерпал свои идеи, был еженедельник, издававшийся
на казенные деньги князем Мещерским, низким, подкупным, презираемым даже в
своем кругу журналистом реакционных клик бюрократии. Свой кругозор царь пронес
неизменным через две войны и две революции: между его сознанием и событиями
стояла всегда непроницаемая среда безразличия.
Николая не без основания называли фаталистом. Нужно только
прибавить, что его фатализм был прямой противоположностью активной веры в свою
«звезду». Наоборот, Николай сам считал себя неудачником. Его фатализм был
только формой пассивной самозащиты от исторического развития и шел рука об руку
с произволом, мелочным по психологическим мотивам, но чудовищным по
последствиям.
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 79
«Хочу, а потому так должно быть, – пишет граф Витте. – Этот
лозунг проявлялся во всех действиях этого слабого правителя, который только
вследствие слабости делал все то, что характеризовало его царствование, –
сплошное проливание более или менее невинной крови и большею частью совсем
бесцельно...»
Николая сравнивали иногда с его полусумасшедшим прапрадедом
Павлом, удушенным камарильей с согласия его собственного сына, Александра
«благословенного». Этих двух Романовых действительно сближали недоверие ко
всем, выросшее из недоверия к себе, мнительность всемогущего ничтожества,
чувство отверженности, можно бы сказать, сознание венценосного парии. Но Павел
несравненно красочное, в его сумасбродстве был элемент фантазии, хотя и
невменяемой. В потомке же все тускло, ни одной яркой черты.
Николай был не только неустойчив, но и вероломен. Льстецы
называли его шармером, очарователем, за его мягкость с придворными. Но особую
ласковость царь проявлял как раз к тем сановникам, которых решил прогнать:
очарованный на приеме сверху меры министр находил у себя дома письмо об
отставке. Это была своего рода месть за собственное ничтожество.
Николай враждебно отвращался от всего даровитого и крупного.
Хорошо он себя чувствовал только в среде совсем бездарных и скудных умом людей,
святош, рамоликов, на которых ему не приходилось глядеть снизу вверх. У него
было самолюбие, даже довольно изощренное, но не активное, без крупицы
инициативы, завистливо-оборонительное. Он подбирал министров по принципу
постоянного снижения. Людей с умом и характером он призывал только в самом
крайнем случае, когда не было иного выхода, подобно тому как призывают хирургов
для спасения жизни. Так было с Витте, потом со Столыпиным. Царь к обоим
относился с худо затаенной враждебностью. Как только проходила острота
положения, он торопился разделаться с советниками, которые слишком превосходили
его ростом. Отбор действовал настолько систематично, что председатель последней
Думы, Родзянко, отважился 7 января 1917 года, когда революция стучалась уже в
двери, сказать царю: «Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и
честного человека: все лучшие удалены или ушли, остались только те, которые
пользуются дурной славой».
Все усилия либеральной буржуазии найти общий язык со двором не приводили ни к чему. Неугомонный и шум-
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 80
ный Родзянко пытался своими докладами встряхнуть царя!
Тщетно! Тот отмалчивался не только от доводов, но даже от дерзостей, подготовляя
в тиши роспуск Думы. Великий князь Дмитрий, бывший любимец царя и будущий
участник убийства Распутина, жаловался своему сообщнику князю Юсупову на то,
что царь в ставке с каждым днем становится все более безразличным ко всему
окружающему. По мнению Дмитрия, царя спаивали каким-нибудь снадобьем, которое
притупляюще действовало на его духовные способности. «Ходили слухи, – пишет с
своей стороны либеральный историк Милюков, – что это состояние умственной и
моральной апатии поддерживается в царе усиленным употреблением алкоголя». Все
это было выдумкой или преувеличением. Царю не нужно было обращаться к
наркотикам: убийственное «снадобье» было у него в крови. Только проявления его
казались особенно поразительны на фоне великих событий войны и внутреннего
кризиса, приведшего к революции. Распутин, который был психологом, кратко
говорил про царя, что у него «внутри недостает».
Зигот тусклый, ровный и «воспитанный» человек был жесток. Не
активной, преследующей исторические цели жестокостью Ивана Грозного или Петра,
– что у Николая II с
ними общего? – но трусливой жестокостью последыша, испугавшегося своей
обреченности. Еще на заре своего царствования Николай хвалил
«молодцов-фанагорийцев» за расстрел рабочих. Он всегда «читал с удовольствием»,
как стегали нагайками «стриженных» курсисток или как проламывали черепа
беззащитным людям во время еврейских погромов. Коронованный отщепенец тяготел
всей душой к отбросам общества, черносотенным громилам, не только щедро платил
им из государственной казны, но любил беседовать с ними об их подвигах и
миловать их, когда они случайно попадались в убийстве оппозиционных депутатов.
Витте, стоявший во главе правительства во время усмирения первой революции,
писал в своих мемуарах: «Когда бесполезные жестокие выходки начальников этих
отрядов доходили до Государя, то встречали его одобрение и во всяком случае
защиту». В ответ на требование прибалтийского генерал-губернатора унять некоего
капитана-лейтенанта Рихтера, который «казнил по собственному усмотрению, без
всякого суда и лиц не сопротивлявшихся», царь написал на докладе: «Аи да
молодец!» Таким поощрениям нет числа. Этот «очарователь», без
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 81
воли, без цели, без воображения, был страшнее всех тиранов
старой и новой истории.
Царь находился под огромным влиянием царицы, которое росло с
годами и с затруднениями. Вдвоем они составляли некоторое целое. Уже это
сочетание показывает, в какой мере под давлением обстоятельств личное
восполняется групповым. Но прежде надо сказать о самой царице.
Морис Палеолог, бывший французский посол в Петрограде во
время войны, изощренный психолог для французских академиков и консьержек, дает
тщательно зализанный портрет последней царицы: «Нравственное беспокойство,
хроническая грусть, беспредельная тоска, чередование подъема и упадка сил,
мучительные мысли о потустороннем и невидимом мире, суеверие – разве все эти
черты, столь ярко проявляющиеся в личности государыни, не являются характерными
чертами русского народа?» Как ни странно, в этой слащавой лжи есть крупица
правды. Недаром же русский сатирик Салтыков называл министров и губернаторов из
балтийских баронов «немцами с русской душой»: несомненно, что именно иноземцы,
ничем не связанные с народом, вырабатывали наиболее чистую культуру «истинно
русского» администратора.
Но почему все же народ платил такой откровенной ненавистью
царице, которая, по словам Палеолога, так полно восприняла его душу? Ответ
простой: для оправдания своего нового положения эта немка усваивала себе с
холодным неистовством все традиции и внушения русского средневековья, самого
скудного и грубого из всех, в тот период, когда народ делал могучие усилия,
чтобы освободиться от собственного средневекового варварства. Этой гессенской
принцессой буквально владел демон самодержавия: поднявшись из своего захолустья
на высоты византийского деспотизма, она ни за что не хотела с них опускаться. В
православии она нашла мистику и магию, приспособленные к ее новой судьбе. Она
тем непреклоннее верила в свое призвание, чем обнаженнее становилась мерзость
старого режима. С сильным характером и способностью к сухой и черствой
экзальтации, царица дополняла безвольного царя, господствуя над ним.
17 марта 1916 года, за год до революции, когда истерзанная
страна уже извивалась в клещах поражений и разрухи, царица писала мужу в
главную квартиру: «Ты не
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 82
должен делать послаблений, ответственного министерства и т
д., – всего, что они хотят Это должна быть твоя война и твой мир и честь твоя и
нашей родины и ни в коем случае не Думы Они не имеют права сказать хотя бы одно
слово в этих вопросах». Это была во всяком случае законченная программа, и
именно она неизменно одерживала верх над постоянными колебаниями царя.
После отъезда Николая в армию, в качестве фиктивного
главнокомандующего, внутренними делами стала открыто распоряжаться царица.
Министры являлись к ней с докладами, как к регентше. Она состояла в заговоре с
узкой камарильей против Думы, против министров, против генералов ставки, против
всего мира, отчасти и против царя. 6 декабря 1916 года царица писала царю:
«...раз ты сказал, что ты хочешь сохранить Протопопова, как он (премьер Трепов)
смеет идти против тебя, – хвати кулаком по столу, не уступай, будь хозяином, слушайся
твоей твердой женки и нашего Друга, поверь нам». Через три дня опять: «Ты
знаешь, что ты прав, держи голову высоко, прикажи Трепову работать с ним... –
ударь рукой по столу». Эти фразы кажутся выдуманными. Но они извлечены из
подлинных писем. Да и выдумать так нельзя.
13 декабря царица внушает царю снова: «Только не
ответственное министерство, на котором все помешались. Все становятся спокойнее
и лучше, но хотят почувствовать твою руку. Как давно, уже целые годы, мне
говорят то же самое: «Россия любит почувствовать хлыст», –это их природа!»
Православная гессенка с виндзорским воспитанием и византийской короной на
голове не только «воплощает» русскую душу, но и органически презирает ее: их
природа требует хлыста, пишет русская царица русскому царю о русском народе
за два с половиной месяца до того, как монархия обрушится в пропасть.
При перевесе характера умственно царица не выше мужа, скорее
даже ниже его; еще больше, чем он, она ищет общества простаков. Тесная и
долголетняя дружба, которая связывала царя и царицу с фрейлиной Вырубовой, дает
меру духовного роста самодержавной четы. Вырубова сама себя называла дурой, и
это не было скромностью. Витте, которому нельзя отказать в метком глазе,
характеризует ее как «самую обыкновенную, глупую петербургскую барышню,
некрасивую, похожую на пузырь от сдобного теста». В обществе этой особы, за
которой подобострастно ухаживали
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 83
престарелые сановники, послы и финансисты и у которой
хватало все же ума не забывать о собственных карманах, царь и царица проводили
многие часы, совещались с нею о делах, переписывались с нею и об ней. Она была
влиятельнее Государственной думы и даже министерства
Но сама Вырубова была только медиумом «Друга», авторитет
которого возвышался над всеми тремя. «...Это мое частное мнение, – пишет
царица царю, – я выясню, что думает наш Друг». Мнение Друга не частное, оно
решает. «Я крепка, – настаивает царица через несколько недель, – но послушайся
меня, то есть это значит нашего Друга и доверься нам во всем... Я
страдаю за тебя, как за нежного, мягкосердечного ребенка, который нуждается в
руководстве, но слушается дурных советчиков, между тем как человек, посланный
Богом, говорит ему, что надо делать».
Друг, посланный богом, – это Григорий Распутин.
«...Молитвы и помощь нашего Друга, тогда все пойдет хорошо».
«Если бы у нас не было Его, все бы уже давно было кончено, я
в этом совершенно убеждена».
* * *
В течение всего царствования Николая и Александры ко двору
свозились знахари и кликуши не только со всей России, но и из других стран.
Имелись особые сановные поставщики, которые группировались вокруг очередного
оракула, образуя при монархе могущественную верхнюю палату. Не было недостатка
ни в старых ханжах, со званием графинь, ни в сановниках, томившихся не у дел,
ни в финансистах, арендовавших целые министерства. Ревниво относясь к
беспатентной конкуренции со стороны гипнотизеров и колдунов, высокие иерархи православной
церкви торопились проложить свои ходы в центральное святилище интриги. Витте
называл этот правящий кружок, о который он сам дважды расшибся, «прокаженной
дворцовой камарильей».
Чем больше изолировалась династия и чем беспризорнее
чувствовал себя самодержец, тем более ему необходима была потусторонняя помощь.
Некоторые дикари, чтобы вызвать хорошую погоду, вертят в воздухе дощечкой на
веревочке. Царь с царицей пользовались дощечками для самых разнообразных целей.
В царском вагоне находилась целая молельня из образов, образков и всяких
предметов культа, которые противопоставлялись сперва японской, затем немецкой
артиллерии.
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 84
Уровень придворного круга, собственно, не так уж менялся из
поколения в поколение. При Александре II, прозванном «Освободителем», великие князья искренне верили в
домовых и ведьм. При Александре III
было не лучше, только спокойнее. «Прокаженная камарилья» существовала всегда,
изменяясь в составе и обновляя приемы. Николай II не создал, а унаследовал от предков
дворцовую атмосферу дикого средневековья. Но страна за эти десятилетия
изменилась, задачи усложнились, культура поднялась, и придворный круг оказался
отброшенным далеко назад Если монархия и делала новым силам уступки из-под
палки, то внутренне она совершенно не успевала модернизироваться, наоборот, она
замыкалась в себе, дух средневековья сгущался под давлением вражды и страха,
пока не принял характер отвратительного кошмара, поднимавшегося над страной.
Под 1 ноября 1905 года, т. е. в самый критический момент
первой революции, царь пишет в дневнике: «Познакомились с человеком Божиим
Григорием из Тобольской губернии». Это и был Распутин, сибирский крестьянин с
незарастающим шрамом на голове от побоев за конокрадство. Выдвинутый в
подходящую минуту «человек божий» скоро нашел себе сановных помощников, вернее,
они нашли его, и таким образом сложился новый правящий кружок, который крепко
прибрал к рукам царицу и, через нее, царя.
С зимы 1913/14 года в высшем петербургском обществе уже
открыто говорилось, что от клики Распутина зависят все высшие назначения,
поставки и подряды. Сам «старец» постепенно превратился в государственное
учреждение. Его тщательно охраняли и за ним не менее тщательно следили
соперничающие министерства. Филеры департамента полиции вели по часам дневник
его жизни и не упускали донести, как при посещении родного села Покровского
Распутин в пьяном виде в кровь подрался на улице со своим отцом. В тот же день,
9 сентября 1915 года, Распутин послал две дружественные телеграммы: одну в Царское
Село, царице, другую в ставку, царю.
Эпическим языком филеры регистрировали изо дня в день кутежи
Друга. «Вернулся сегодня в 5 часов утра, совершенно пьяный». «В ночь с 25-го на
26-е у Распутина ночевала артистка В.». «Приехал с княгиней Д. (женой камер-юнкера
царского двора) в гостиницу Астория...» Тут же рядом: «вернулся домой из
Царского Села около 11 часов вечера». «Распутин пришел домой с кн. Ш. очень
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 85
пьяный и вместе сейчас же ушли». Утром или вечером
следующего дня поездка в Царское Село. На участливый вопрос филера, почему
старец задумчив, следовал ответ; «Не могу решить, созывать Думу или не
созывать?» Потом опять: «Вернулся домой в пять утра, довольно пьян». Так в
течение месяцев и годов мелодия разыгрывалась на трех клавишах: «довольно
пьян», «очень пьян» и «совершенно пьян». Эти государственной важности сообщения
сводил воедино и скреплял подписью жандармский генерал Глобачев.
Расцвет распутинского влияния длился шесть лет, последние
годы монархии. «Его жизнь в Петербурге, – рассказывает князь Юсупов, до
некоторой степени участник этой жизни, а затем убийца Распутина, – превратилась
в сплошной праздник, в хмельной разгул каторжника, которому неожиданно
привалило счастье». «В моем распоряжении, – писал председатель Думы Родзянко, –
находилась целая масса писем матерей, дочери которых были опозорены наглым
развратником». В то же время Распутину обязаны были своими местами митрополит
петроградский Питирим и почти не знавший грамоты архиепископ Варнава.
Распутиным держался долго обер-прокурор святейшего Синода Саблер, и его же
волею уволен был премьер Коковцев, не пожелавший принять «старца». Распутин
назначил Штюрмера председателем совета министров, Протопопова – министром
внутренних дел, нового обер-прокурора Синода Раева и многих других. Посол
Французской республики Палео-лог добивался свидания с Распутиным, целовался с
ним и восклицал: «Voila un veritable illumine!»
(фр. – «Вот подлинный ясновидец!» – Ред.), чтобы завоевать таким путем
сердце царицы для дела Франции. Еврей Симанович, финансовый агент старца,
состоявший на учете сыскной полиции как клубный игрок и ростовщик, провел через
Распутина в министры юстиции совершенно бесчестного субъекта Добровольского.
«Держи перед собой маленький список, – пишет царица царю о
новых назначениях, – наш Друг просил, чтобы ты обо всем этом переговорил с
Протопоповым». Через два дня: «Наш Друг говорит, что Штюрмер может еще
некоторое время оставаться председателем совета министров». И снова:
«Протопопов благоговеет перед нашим Другом и будет благословен».
В один из тех дней, когда филеры регистрировали число
бутылок и женщин, царица скорбела в письме
Троцкий Л. Д. История русской
революции – М.: ТЕРРА; Республика, 1997. С. 86
к царю: Распутина «обвиняли в том, что он целовал женщин и
т. д Почитай апостолов – они всех целовали в виде приветствия». Ссылка на
апостолов вряд ли показалась бы убедительной филерам. В другом письме царица
идет еще далее. «Во время вечернего Евангелия, – пишет она, – так много думала
о нашем Друге: как книжники и фарисеи преследуют Христа, притворяясь, что они
такие совершенства.. Да, в самом деле, нет пророка в своем отечестве».
Сравнение Распутина с Христом было обычным в этом кругу и
совсем не случайным. Испуг перед грозными силами истории был слишком остер,
чтобы царская чета могла удовлетвориться безличным богом и бесплотной тенью
евангельского Христа. Нужно было новое пришествие «сына человеческого». В
Распутине отверженная и агонизирующая монархия нашла Христа по образу и подобию
своему.
«Если бы Распутина не было, – сказал человек старого режима, сенатор Таганцев, – его пришлось бы выдумать». В этих словах гораздо больше содержания, чем мыслилось их автору. Если под именем хулиганства понимать крайнее выражение антисоциальных паразитарных черт на дне общества, то распутинщину можно с полным правом назвать венценосным хулиганством на самой его вершине.