Сегодня |
||
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ УЧЕБНИК |
1. Проблема смысла. Сократ — одно из самых загадочных
явлений античного духа, что объясняется переходным характером его философии.
Невозможно представить себе его личность столь наивно, как это делали Ксенофонт
и Платон. В нем чувствуется что-то очень непростое, очень извилистое; в
сущности, он и до сих пор остался непонятным, как непонятна его казнь,
производящая такое впечатление, что не афиняне его казнили, а сам он заставил
их себя казнить. Сократ — не космолог, он сознательно отбросил от себя все эти
проблемы и предался чисто человеческой мудрости, отвергая, как и софисты его
времени, не только прочих философов, но даже Анаксагора с его знаменитым
«Умом» (Хен. Мешог. I 1, 11 сл.: IV 7, 6: Plat. Phaed. 97 be.). Это не значит, что ему
была чужда проблема целесообразности Она очень его занимала, и, как мы увидим,
он не прочь был тут утверждать довольно ответственные вещи. Сократ — и не
софист, хотя мы только и видим его вечно спорящим, вечно убеждающим других, и,
пожалуй, его эристика гораздо тоньше, чем у софистов. Наконец, он еще
совершенно чужд объективного идеализма и конструктивизма Платона, но ясно, что
Платон вырастает на его плечах и немыслим без его пропедевтики. Сократа трудно
уложить в какую-нибудь ясную и простую характеристику. В нем все бурлило, и не
меньше бурлило, чем у софистов, и притом бурлило гораздо глубже,
принципиальнее, опаснее. Сократ ироник, эротик, майевтик. В нем какая-то
нелепая, но бездонная по глубине наивность, вполне родственная его безобразной
наружности.
2. Жизнь как проблема. Чего хотел этот странный человек, и
почему его деятельность есть поворотный пункт во всей истории греческого духа?
Этот человек хотел понять и оценить жизнь. Вот, по-видимому, его роковая
миссия, то назначение, без которого немыслима была бы ни дальнейшая античная
жизнь, ни века последующей культуры. Кто дал право понимать и оценивать жизнь?
И не есть ли это просто даже противоречие — понимать и оценивать жизнь? [2]
Досократовская философия не могла и не хотела обнимать жизнь
логикой. Тем более она не хотела исправлять ее логикой. Но Сократ — поставил
проблему жизни, набросился на жизнь как на проблему И вот померк старинный
дионисийский трагизм, прекратилась эта безысходная, по прекрасная музыка
космоса, на дне которого лежит слепое противоречие и страстная, хотя и
бессознательная музыка экстаза. Сократ захотел пере вести жизнь в царство
самосознания. Он хотел силами духа исправить жизнь, свободу духа он
противопоставил самостоятельным проявлениям бытия, и отсюда это странное, так
несовместимое со всем предыдущим, почти что негреческое, неантичное учение о
том, что добродетель есть знание, что
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.372
всякий желает только собственного блага, что стоит только
научить человека, и он будет добродетельным. Кто храбрый, кто благочестивый,
кто справедливый? Храбр тот, кто знает, что такое храбрость и как нужно вести
себя среди опасностей; благочестив тот, кто знает, как нужно относиться к
богам; справедлив тот, кто знает, что он должен делать людям; и пр. Это на
первый взгляд чудовищное учение таит в себе превращение жизни в самосознание,
живого бытия в логику, и античность пошла за Сократом. Тут не было чего-нибудь
негреческого или антигреческого, как мог бы иной подумать. Но это не было тем
наивным и безысходным трагизмом, когда в преступлениях Эдипа, оказывалось,
некого было винить и когда на душевный вопль о том, почему страдал Эдип и
почему ему суждены самые преступления, не было ровно никакого ответа, и бездна
судьбы величественно и сурово безмолвствовала. Сократ первый захотел понять
жизнь. Музыкально-трагическую безысходность бытия он захотел расчленить,
разложить по понятиям, и с этим полуфилософским, полусатировским методом он
наскочил на самые темные бездны.
Сущность сократовской эстетики, если ее формулировать
попросту и притом в максимально-обнаженной форме — это то, перед чем
остановился бы всякий Гомер, всякий Пиндар и Эсхил, даже всякий Софокл
прекрасное то, что разумно, что имеет смысл. Это какой-то необычайно трезвый
греческий ум Сократ производит впечатление какого-то первого трезвого среди
всех, которые были поголовно пьяны. Прекрасную аполлоновскую явь трагического
эллинского мира, под которым бушевала дионисийская оргийность, этот безобразный
Сатир, этот вечно веселый и мудрый, легкомысленный и прозорливый Марсий
превратил не во что иное, как в теоретическое исследование, в логический
схематизм И разве не затрещало здесь самое последнее основание трагизма? Разве
есть трагедия у того, кто ошибается только по незнанию а если бы знал, то и не
ошибался бы? Разве трагично то ощущение, где страдание дается в меру
провинности и где логикой можно заменить тяжелую и нерасчлененную музыку жизни?
В этом смысле Сократ превзошел всех софистов. Ведь софисты
тоже относятся к антропологическому периоду греческой классики, они равным
образом немыслимы без проблем человека, без проблем сознания и разума. Но
софисты были слишком погружены в от крывшийся им бесконечный мир чувственных
ощущений играли в эти ощущения и этим собственно говоря и ограничивались все
горизонты их самосознания духа. Однако самосознание духа во все не есть только
одни чувственные ощущения и только жажда пестрых переживаний. Еще более
глубокой формой духовного самосознания является проблема жизни в целом. Эта
проблема невозможна без живого и острого сенсуализма жизненных ощущений, и
потому Сократ невозможен без софистики. Но Сократ идет гораздо дальше. Он не
только впервые открывает пестроту жизненных переживаний но он старается все
единичное обязательно возвести при помощи рассудка во всеобщее и тем самым уже
перейти от пестрой смены жизненных переживаний к их обобщен ной проблематике.
Вот почему в плане декаданса Сократ идет гораздо дальше, чем шли софисты.
3. Красота разума неизбежный императив соответствующего
исторического периода. Можно сетовать и вопить о гибели старого классического
духа, как это делал например, Ницше, и хулить Сократа как мещанина-моралиста
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.373
и философа. Можно негодовать и на кого-то ругаться, что
прошли времена величественной и безысходной трагедии, времена расцвета афинской
демократии, времена «здоровых» и не тронутых рефлексией дискоболов и дорифоров.
Но от этих сетований и от этой ненависти ровно ничего не меняется. Когда
пробьет час истории и на смену старого наступает новое,— нет таких человеческих
сил, чтобы это задержать. Поэтому, как ни любить Сократа и как ни ненавидеть,
он все равно остается совершенно естественным, вполне закономерным и абсолютно
оправданным продуктом античного духа. Красота есть красота смысла, сознания,
разума— вот неминуемая — желанная или нежеланная, это другой вопрос,— но именно
необходимо-очередная, можно сказать, насильственно-историческая позиция,
которая — хочешь, не хочешь — возникла в истории античной эстетики. И Сократ
был ее провозвестником.
4. Красота сознания и красота вещей Нужно, однако, иметь в
виду, что учение Сократа о красоте как сознании вовсе не обязательно понимать
узкорационалистически. Что тут крылся самый доподлинный рационализм и, значит,
гибель трагедии, спорить об этом невозможно. Но имеете с тем то направление
философии, которое пошло от Сократа, имело своей задачей простое понимание
красоты как факта сознания. А ведь в этом нет ровно ничего ни странного, ни
одностороннею. То, что красота может быть фактом сознания, нисколько не
противоречит тому, что она была в то же время и фактом вещественного мира.
Можно ведь спрашивать не только о прекрасных вещах, но и о том, что такое
прекрасное вообще, каков смысл прекрасного, каково значение этого термина. Как
бы ни злились вpaги
логики и диалектики, все же этот термин «красота» что-нибудь да значит, потому
что, если он сам ничего не значит, тогда ведь нельзя и отличить прекрасные вещи
от непрекрасных. Можно этого не делать. Красоту можно творить и красотой можно
наслаждаться, вовсе не прибегая ни к какой логике и диалектике. Но что же
делать, если на известной стадии культурного развития наступает необходимость
таких вопросов. Они ведь мало того что вызваны необходимостью имманентною
развития человеческой мысли. Они вызваны суровой и непреклонной социальной
необходимостью, всеми этими сдвигами рабовладельческою общества, шедшего от
демократии к анархии, от либеральной афинской республики Перикла к реставрации
тирании при помощи персидского золота или военных талантов Александра
Македонского. А ведь эта необходимость хотя и сложнее логической, но она не
менее требовательная, не менее суровая, сопротивляться ей бесполезно
Так возник сократовский метод мысли, с тех пор уже не
умиравший в истории.
Того, что высказал Сократ об искусстве и прекрасном, вполне
достаточно, чтобы мы считали его первым начинателем эстетики в смысле проблемы
сознания. Эти идеи при всей их простоте настолько фундаментальны, что без них
немыслимо никакое философствование об искусстве и прекрасном. Однако если бы
даже и не сохранилось текстов, приведенных выше, то уже один общий его облик
как мыслителя и человека заставил бы нас рассуждать именно так, а не иначе.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.374
Историку античной эстетики, к сожалению, очень часто
приходится обращаться к общефилософским проблемам античности, поскольку в этой
последней не существовало эстетики как отдельной и специальной дисциплины.
Очень часто, и вовсе не только в отношении Сократа, здесь приходится не столько
излагать готовые эстетические взгляды философа, сколько дедуцировать эти
взгляды из самых общих философских теорий античного мира. Сократ в этой отношении
дает даже гораздо больше непосредственного эстетического материала, чем другие
философы, и все-таки без привлечения философии Сократа в целом, как мы видели,
эти его эстетические взгляды остаются не очень ясными. Очень много дает для
этого сама личность Сократа, его небывалый по своей оригинальности духовный
облик. Эта его оригинальность, доходящая в некоторых пунктах до чудовищных
размеров, всецело объясняется переходным характером его времени, той
устрашающей путаницей старого и нового, которой характеризуется идущий к гибели
классический греческий полис Поскольку подобного рода духовный облик Сократа
мало кем учитывается и совсем не анализируется, попробуем набросать для этого
несколько штрихов, далеко не гоняясь за исчерпывающей картиной.
Этот общий облик загадочный и страшноватый. В особенности не
ухватишь этого человека в его постоянном иронизировании, в его лукавом
подмигивании, когда речь идет о великих про блемах жизни и духа Нельзя же быть
вечно добродушным. А Сократ был вечно добродушен и жизнерадостен. И не тем
бесплодным стариковским добродушием он отличался, которое многие принимают за
духовную высоту и внутреннее совершенство. Нет, он был как-то особенно ехидно
добродушен, саркастически добродушен Он мстил своим добродушием Он что-то сокровенное
и секретное знал о каждом человеке, и знал особенно скверное в нем Правда, он
не пользовался этим, а, наоборот, покрывал это своим добродушием. Но это —
тягостное добродушие. Иной предпочитает прямой выговор или даже оскорбление,
чем эти знающие ужимки Приапа от которых неизвестно чего ждать в дальнейшем.
Как мы только что видели, его восторженный ученик Алкивиад так и говорит: «Всю
свою жизнь он постоянно подсмеивается над людьми, шутит над ними» (Conv 216e). А в результате этого, по словам того
же Алкивиада, у его собеседника «сердце прыгает гораздо сильнее, чем у
человека, пришедшего в исступление, подобно корибантам», и «слезы льются от его
речей» (215de).
Можно ли логикой бороться с инстинктами? Можно ли утверждать
прогрессирование нравственности? Можно ли в нужно ли быть всегда обязательно
разумным, осмотрительным, осторожным? Для Сократа не существует этих вопросов.
Он раз навсегда решил, что надо быть разумным. И он разумен, разумен без конца
До ужаса разумен. Он не только не живет инстинктами, но, кажется, он их совсем
лишен. Там, где другой ощутил бы в себе действие инстинктов. Сократ
ограничивается только язвительным замечанием. Да и диалектику свою, это
виртуозное искусство спорить и делать дураками своих соперников, он придумал
для того, чтобы заменить ею жизнь страстей и инстинктов. Кому нужна была эта
диалектика? И чего мог он ею достигнуть? Едва ли она была кому-нибудь нужна по
существу. И едва ли можно кого убедить диалектикой (речь идет, конечно, о тогдашней
софистической диалектике). Но ему самому она очень была нужна. Она была для
него жизнью и Эросом. В ней было для него что-то половое, пьяное.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.375
Приказывают без словопрения. Если стоять на почве ранней и
строгой классики, на почве гераклитовской афористики, то, можно сказать, истина
вообще не доказывается и не нуждается в доказательствах. Доказательства
обременительны для истины, суетны в своем существе, унизительны для истины.
Доказательства — это дурной тон для истины, вульгаризация ее стиля.
Доказательства — неаристократичны, общедоступны; в них есть пошловатость
самодовольного рассудка. Во всяком доказательстве есть тонкая усмешечка: вы-де
все дураки, ума в вас нет никакого. Кто владеет истиной, тот приказывает, а не
приводит доводы. Если уж некуда деться и отсутствует всякая другая опора,
приходится хвататься за обнаженную логику, хотя и все знают, что ею никогда
ничего не достигнешь и никого не убедишь или, что то же, докажешь любую истину
и любую ложь. Такова была в основном точка зрения ранней и строгой классики. Но
Сократ был разрушителем этой последней. Ему было чуждо преклонение перед
авторитетами, которые не нуждались бы ни в каких доказательствах и заставляли
бы повиноваться себе без всякой логики и доказательств, без этой суетливой
возни с аргументацией, которые по тем вр| ченам переживались как нечто
неариетократичегкое, как нечто слишком уж демократическое.
У Сократа именно все это было, эта имитация истины, не приказывающей,
но аргументирующей, эта вульгаризация и демократи зация истины, этот дурной тон
базарных словесных турниров, эти усмешечки и сатировские улыбочки, все это было
у Сократа, и все это было его силой. Сократ был неспособен к гераклитовской
трагедии вечного становления, и эсхиловских воплей о космическом Роке он не
понимал. Но он выработал в себе новую силу, эту софистическую, эротическую,
приапическую мудрость и его улыбки приводили в бешенство, его с виду нечаянные
аргументы раздражали и нервировали самых бойких и самых напористых. Такая
ирония нестерпима. Чем можно осадить такого неуловимого, извилистого оборотня?
Это ведь сатир, смешной и страшный синтез бога и козла. Его нельзя
раскритиковать, его недостаточно покинуть, забыть или изолировать. Его
невозможно переспорить или в чем-нибудь убедить. Такого язвительного, ничем не
победимого, для большинства даже просто отвратительного старикашку можно было
только убить. Его и убили «Ты наглый насмешник», ска зал ему однажды даже
Алкивиад (Conv. 215b). А что же было делать
Аниту, Мелету и Ликону, этим «реакционерам просвещения», которых сократовский
рационализм раздражал еще больше, чем даже крайнее хулиганство софистов?
Тогдашняя аристократия думала о Сократе так
Сократ считался вырождением старого благородного,
дионисииско-аполлонийского трагического эллинства. Действительно, черты
вырождения были свойственны ему даже физически. Кто не знает этой крепкой,
приземистой фигуры с отвисшим животом и заплывшим коротким затылком?
Всмотритесь в это мудрое и ухмыляющееся лицо, в эти торчащие, как бы навыкате
глаза, смотревшие вполне по-бычачьи, в этот плоский и широкий, но вздернутый
нос, в эти толстые губы, в этот огромный нависший лоб со знаменитой
классической шишкой, в эту плешь по всей голове... Да подлинно ли это человек?
Это какая-то сплошная комическая маска, это какая-то карикатура на человека и
грека, это вырождение... Да, в анархическую полосу античности, когда она
нерешительно мялась на месте, покинув наивность патриархального трагического
миро-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.376
ощущения, еще не будучи в состоянии стать платонически-разум
ной, люди бывают страшные или смешные. Сократ же сразу был и страшен и смешон.
Вот почему Сократа возненавидели не только тогдашние аристократы, но даже, в
конце концов, и демократы. Казнили его именно демократы, а не аристократы,
потому что демократам от него житья не было. Обвинитель Сократа Анит, который
сожительствовал с Алкивиадом и подвергался за это насмешкам со стороны Сократа,
нанял, например, Мелета за деньги, чтобы тот обвинял Сократа в преступлениях
против религии (Shol. Plat. Apol 18b). Это часто
бывает с переходными фигурами, которые невыносимы ни для старых, ни для новых
идеалов и которые являются символом культурно-социального перехода или, вернее,
движущих этот переход страшных и бесформенных сил.
Когда поколеблено старое, это значит, что пришла пора
строить его логику. Но строить логику жизни значит переводить ее всю на язык ощутимости
и разумной доказанности. Однако с точки зрения старых идеалов часто это звучит
просто нецеломудренно. Многим вещам подобает быть ощутимыми вне логики, вне
дневного сознания. Но когда старая истина переходит в стихию ощущений, то это
уже не только отсутствие целомудрия. Это — декаданс, тонкая развращенность
вкуса, в которой история так интимно отождествлена с одухотворением. Сократ,
как и любой софист его времени, это — декадент. Это первый античный декадент,
который стал смаковать истину как проблему сознания. Платон — это система на
ука, что-то слишком огромное и серьезное, чтобы исчерпать себя в декадентстве,
Аристотель — это уже апофеоз научной трезвости и глубокомыслия. Но Сократ —
отсутствие всякой системы и науки. Он весь плавает, млеет, дурачится, сюсюкает,
хихикает, залезает в глубину человеческих душ, чтобы потом незаметно
выпрыгнуть, как рыба из открытого садка, у которой вы только и успели заметить
мгновенно мелькнувший хвост. Сократ — тонкий, насмешливый, причудливый,
свирепо-умный, прошедший всякие огни и воды декадент. Около него держи ухо
востро.
Трудно понять последние «часы жизни Сократа, описанные с
такой потрясающей простотой в платоновском «Федоне», а когда начинаешь
понимать, становится жутко. Что-то такое знал этот гениальный клоун, чего не
знают люди... Да откуда эта легкость, чтобы не сказать легкомыслие, перед чашей
с ядом? Сократу, который как раз и хвалится тем, что он знает только о своем
незнании, Сократу — все нипочем. Посмеивается себе, да и только. Тут уже потом
зарыдали около него даже самые серьезные, а кто-то даже вышел, а он преспокойно
и вполне деловито рассуждает что вот когда окостенение дойдет до сердца, то
конец. И больше ничего.
Жуткий человек! Холод разума и декадентская возбужденность
ощущений сливались в нем в одно великое, поражающее, захватывающее, даже
величественное и трагическое, но и в смешное, комическое, легкомысленное,
порхающее и софистическое..
Сократ — это, может быть, самая волнующая, самая беспокойная
проблема из всей истории античной философии.
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.377
[1] Лосев А. Ф. История античной эстетики. Т. II. Софисты. Сократ. Платон. М., 1969, с. 51 54, 79, 82.
[2] Так думал Ницше «Если философ смотрит на жизнь как на проблему, то самый взгляд этот представляет собою уже возражение на его мысль, знак вопроса, поставленный перед его мудростью, признак неразумия» (Ницше Фр. Собр. соч., т. VI. М., б/г с. 63)