|
Сегодня |
||
УНИВЕРСАЛЬНЫЙ УЧЕБНИК |
||
Предыдущий | Оглавление | Следующий
Что же представляют собой диалоги Платона в художественном
плане?
Нам уже известно, что Платон в юные года обладал незаурядным
талантом поэта, драматурга, живописца. Изящные эпиграммы, которые связывают с
именем юного Платона, до сих пор производят впечатление чистейших жемчужин
поэзии. И даже тот страстный порыв, который толкнул Платона навстречу Сократу и
перечеркнул его увлечение искусством, говорит нам о глубоко восторженном и
творческом начале в характере Платона. Здесь сказалась присущая Платону
эмоциональность и чуткое ощущение жизненной стихии. Отказываясь от разных
областей искусства и их профессиональной разработки, Платон не перестал быть
поэтом и художником, который, однако, воспринимал бытие, обогащенное нелегким
опытом жизни, уже не в безмятежных, а в остро драматических тонах.
Отсюда, из этого драматизма жизненных ситуаций, рождается
форма платоновского диалога, для того чтобы укрепиться и развиться в дальнейшей
истории философии и литературы, не только античности, но и Нового времени.
И, действительно, поразительная вещь: Платон совершает целый
переворот в манере философского изложения. Древнегреческая философия
доплатоновского времени или, как ее еще называют, досократовская, излагала свои
идеи в форме часто загадочно-афористического мудрого поучения, в стихах или
прозе. Сам предмет размышления философов VI—V
веков до нашей эры был ограничен природой и свойствами пяти элементов, ее со-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.93
ставляющих,— земли, воды, огня, воздуха и эфира. Безликая,
таинственная и безграничная материя дышала, жила, растекалась, пылала огнем,
вбирая в себя человека как мельчайшую частицу великой матери-природы. Здесь не
пробуждались ум и страсти человека, этой пылинки вечного круговорота, ибо она
не жила самостоятельной жизнью и как бы приросла к материнскому лону природы.
Нужен был гений Гераклита, чтобы проникнуть в страшные катастрофы жизни и
смерти Вселенной, в ее бесчисленные рождения и умирания, где уже начал
устанавливать свои надприродные закономерности огненный логос, слово, мерно
вспыхивающее и затухающее, и где неумолимые богини-мстительницы Эринии уже
наводили твердый порядок, не давая солнцу сойти со своего пути, если бы оно захотело
это сделать. В огненном логосе, как он ни был надчеловечен, было преддверие
какой-то неисчерпаемой человеческой силы, ибо логос — это и есть слово, а слово
вне личности не существует.
Надо было обладать гением Парменида, чтобы в таинственном
беге колесниц Ночи и Дня, погоняемых Справедливостью Дике, прозреть рождение и
умирание не природных сил, а человеческих мнений, ложных и истинных,
противопоставить неуловимую текучесть чувственного ощущения твердой уверенности
разумной мысли. Так человеческое разумно мыслящее начало пробивало путь сквозь
толщу вечной, невозмутимой среди своих подспудных катастроф, безликой природы.
Беспокойный V
век выдвинул свободного человека как сгусток предельной энергии и
самостоятельности, возможных в рамках рабовладельческого общества, я тем самым
встал на путь антропоцентризма, прогрессирующего с каждым десятилетием. Отсюда
та невероятная страсть к слову и преклонение перед его силой, которым
отличались греки. Ведь всякий грек издревне славился как заядлый разговорщик, а
гомеровские поэты удивляют и до сих пор обилием и умелым построением речей.
Грек, можно сказать, абсолютизирует слово, делая его владыкой всего сущего, а
среди богов особо почитается Пейто — богиня убеждения. Если софист Горгий мог в
блестящей речи виртуозно восхвалить Елену, превратив все ее недостатки в
величайшие достоинства, если греки упивались словесным состязанием актеров,
испытывая ужас и сострадание в трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, если
Сократ собирал вокруг себя толпы жад-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.94
но слушающих философские споры с последовательным и
непременно логически обоснованным нахождением истины, то Платону уже ничего не
оставалось, как живейшим образом представить движение человеческой мысли,
идущей от заблуждения к истине, в виде драматического диалога, то есть
разговора горячо заинтересованных спорщиков.
Путь Платона был совершенно естествен для развития жанров,
то есть для особых, ставших традиционными, форм литературного творчества.
Древнейшая греческая литература началась с величаво-грозного
эпоса, затем перешла к беспокойной лирике, далее к трагическим ужасам и
аффектам и, наконец, к той прозе, которая совмещала в себе лироэпическое и
драматическое начала. Античная философия, как и античная литература, немыслима
без вечной постановки все новых и новых вопросов, без напряженных
исканий ответа на них, без страсти к спорам, к самым извилистым приемам мысли,
без восторга перед изобретательностью речи и цветистостью риторики.
За долгие годы творческой деятельности Платона характер его
диалога заметно менялся. Сам по себе диалог является непременным элементом
драмы. Однако драматичность может быть разная. Бывает драматизм сюжетной
завязки, драматизм ситуации, а бывает внутренний драматизм борющихся идей,
противоположных убеждений, отчаянно защищаемых спорящими сторонами.
У Платона мы находим все оттенки в градациях драматически
напряженного действия, внешнего и внутреннего.
Более драматичны внешне и внутренне произведения Платона,
построенные на остром сюжетном материале, связанном с трагическими событиями из
жизни Сократа. Здесь даже необязательна диалогическая форма. Так, например,
защитительная речь Сократа перед судом, его «Апология», есть не что иное, как
настоящий монолог. Однако этот монолог построен на острейшей драматической
ситуации.
Здесь перед нами одинокий герой, Сократ, который вынужден
бороться с клеветой, не имеющей никаких достоверных доказательств. Он сражается
как будто с бесплотными тенями, тенями необоримыми в единодушной завистливой злобе
против того, кто недосягаем по высоте духа, честности мысли и доброте
сердца. Чувство не-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.95
избежной обреченности героя подчеркивается размышлениями Сократа
вслух, воспоминанием о тех моментах жизни, когда он тоже стоял перед выбором —
покориться или идти своим путем, сохраняя честность и борясь за справедливость.
Безвыходной обреченностью окрашен весь этот безупречный по логике монолог. Но
какая может быть логика перед шумящей толпой, которой ненавистен непохожий на
нее человек? Дважды, вспоминает Сократ, его жизнь висела на волоске, но ведь
это было в годы правления олигархов и «тридцати тиранов», а теперь мудрейшего
из людей осуждает на смерть своя законная демократическая власть, так им
почитаемая. Как в настоящей трагедии, чем больше герой старается доискаться до
правды и чем больше чувствует он себя ни в чем не виноватым, тем неотвратимей
надвигается на него роковая участь. Дважды везет Сократу, и враги отступают
перед его стойкостью, но в третий раз те, кого он считал своими, оборачиваются
непримиримыми врагами и обрекают его на казнь.
Платон создает в «Апологии» сильного мыслью, но беспомощного
и бесправного героя. С начала и до конца монолог Сократа построен по принципу
трагической иронии, о которой через много лет будет писать Аристотель,
занимаясь классической драмой. Человек думает, что он может предусмотреть
надвигающиеся события, разгадать их, предупредить, а судьба издевательски
смеется над беспомощностью его земной ограниченности. Тезис Сократа: «Я знаю
то, что я ничего не знаю»,— получает свое трагическое подтверждение в монологе
любимого героя Платона.
Острый и напряженный драматизм положений,
противопоставленный безупречному внутреннему спокойствию духа Сократа,
раскрывается в диалогах «Критон» и «Федон». Эти диалоги совершенно разной поры.
«Критон» ранний и по времени написания примыкает к «Апологии», а «Федон» —
произведение зрелого периода (70—60-е годы). Однако художественный замысел построения
диалогов одинаков, так как их связывают примыкающие друг к другу события
последних дней жизни Сократа.
Если в «Критоне» всего два действующих лица — Сократ и его
друг Критон, оба старика, ровесники, родом из одной и той же округи, то в
«Федоне», кроме Сократа и того де Критона, множество персонажей. Здесь
философы-пифагорейцы из Фив Симмий и Кебет,
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.96
ученики Сократа — Федон, Аполлодор, Критобул, Гермоген,
Антисфен, Эсхин, Менексен, Ктесипп, Эпиген, Федонд, Евклид, Терпсион, одни —
местные афиняне, другие — приезжие. Здесь жена Сократа Ксантиппа с меньшим
ребенком на руках и два других сына, плачущие родственницы, привратник,
смотритель тюрьмы, архонты, надзирающие за приведением приговора в исполнение,
служитель, изготовивший яд цикуты, раб-слуга. Да еще ко всему в экспозиции
диалога житель Флиунта Эхекрат, пифагореец, которому спустя месяц рассказывает
Федон о смерти Сократа.
В обоих диалогах параллельно развиваются две линии —
внутренняя и внешняя. Внутренняя — сократовская, внешняя — окружающих его
друзей. Оба диалога лишены начисто душераздирающего противоречия между Сократом
и его противниками на суде, как это было в «Апологии». Здесь только близкие,
друзья, единомышленники, ученики. И даже те, кто должен привести приговор в
исполнение, действуют не по своей воле, преклоняясь перед смирением Сократа.
В «Критоне» и «Федоне», где все основано как раз на полной
идейной гармонии, глубочайшем сочувствии и понимании с полуслова, есть свой
напряженный драматизм, без которого немыслима трагедия Сократа, b обоих диалогах Сократ уже
не волнуется и не борется, как это было в «Апологии». Он примирился с судьбой н
совершенно спокоен. Бежать он не собирается. Его долг перед родными законами —
остаться в тюрьме и бестрепетно встретить смерть. Сократ как бы стоит по ту
сторону жизни, он смотрит на друзей оттуда, из-за той роковой черты, что
отделяет мир этой жизни от мира иной жизни. Сократ в последние дни и часы живет
в своем особом внутреннем мире. Вокруг же него кипит внешняя жизнь, полная
тревог и волнения. Здесь строятся планы спасти Сократа, устроить ему побег.
Друзья готовы пустить в ход связи в других городах и деньги для подкупа. Увидев
непреклонность Сократа, они не могут смириться. И он еще должен их утешать.
В «Федоне» ведется неторопливая беседа (ведь солнцу еще
далеко до заката, когда наступит смерть) о том, что душа бессмертна и будет
вечно жить в ином мире, значит, смерть не страшна. Внимательно слушает упавшая
духом молодежь Сократа и его друзей-пифагорейцев, кому так близки эти идеи. И
вот перед слушателями раскрываются величественные и прекрасные карти-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.97
ны занебесной сияющей земли, той настоящей, что не сравнится
с нашей скудной и темной землей. Раскрывается в беседе и подробнейшая
топография загробного мира с его страшными реками и пропастями.
Эти живописные картины подтверждают в зрительных образах
плавное и логически безупречное сцепление четырех теоретических доказательств
бессмертия души, приводимых в беседе. Перед нами герой, исполненный глубочайшей
внутренней уверенности в правоте. Он не пытается убедить противников, как это
было на суде. Его задача — внушить уверенность и спокойствие друзьям. Теперь
уже не место трагической иронии ограниченного слишком по-человечески героя.
Сократ уже все знает. Он приобщился к высшей, иной, запредельной мудрости,
рождающей спокойствие.
Можно сказать, что если Сократ в «Апологии» сражается со
своей судьбой, то теперь он ее познал, он слился с ней, и сам является живым
воплощением этой судьбы. Отсюда — величавая простота Сократа на фоне житейского
ужаса и страха перед неведомым у окружающих его друзей. Поэтому так предельно
прост Платон, рисуя последние минуты мудреца. По всему чувствуется, что здесь
уже творится легенда, здесь создается своя мифология, и Платон делает вид, что
он совсем неповинен в этой легенде. Как рассказывает Федон, юного Платона даже
и не было рядом в последние минуты жизни Сократа. Платон, оказывается, болел,
наверное, не будучи в силах находиться у смертного ложа учителя. И здесь нет
ничего нарочитого. Ведь могли же отсутствовать Аристипп и Клеомброт, находясь в
это самое время на Эгине.
Платон чрезвычайно умело отстраняет себя от заключительного
акта сократовской драмы. Он как бы смотрит издалека, со стороны, и тем создает
поразительную иллюзию объективного, непредвзятого действия. И это не он творит
легенду о герое, который умер, чтобы жить бесконечной жизнью в памяти потомков.
Он только передает со слов учеников, а они, как всегда, пристрастны, и все, что
можно приписать легенде — на их совести. Такая отстраненность автора наряду с
живейшей, почти зрительно-сценической картиной конца Сократа создает особое
чувство совместного переживания у каждого, кто раскрывает «Федона».
Трех частное строение диалога с центральной философской
беседой, где слушатели погружены в тончайшие
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.98
ходы мысли Сократа, своей умозрительной тяжестью опирается
на вступление и заключение, полное внешнего драматизма. Перед нами триптих,
главная идея которого предваряется в прологе, когда с Сократа сняли оковы, и
находит свое оправдание в эксоде («исходе»), где умирающий Сократ просит
принести Асклепию петуха как дар за исцеление от тяжкой болезни. Только теперь
Сократа освобождают не от физических железных оков, а от гораздо более тяжелых
оков жизненной борьбы с несправедливостью. Драма из трех актов кончается
искупительной жертвой богам. Равновесие, нарушенное борьбой дерзновенного героя
с предназначением судьбы, отныне восстанавливается.
Иной раз Платон создает диалог, весь построенный на
постепенном, последовательном нанизывании речей, которые приоткрывают с разных
сторон главную, заданную в начале тему беседы.
Поскольку беседа происходит за пиршественным столом и
обстановка мыслится достаточно непринужденной, ее прерывают мизансцены,
вносящие веселье, разнообразие и задорный смех своей, казалось бы, внешней
несовместимостью с глубиной проблематики, но на самом деле вполне
гармонизирующие с атмосферой дружеского общения за чашей вина.
Пусть не удивляет читателя эта умная беседа за пиршественным
столом. Мы не раз уже вспоминали, как греки любили говорить и с каким
мастерством велся разговор. Еще гомеровские герои «Илиады» на поле битвы
уединяются в шатер мудрого Нестора, чтобы насладиться едой, питьем и «беседой
взаимной». А какие великолепные рассказы на пиру у царя Алкиноя ведет Одиссей,
завлекая жадных до новостей, любопытных и внимательных слушателей феаков. Пир в
элегии философа-поэта Ксенофана Колофонского, где все дышит скромным изяществом
и торжественно-строгим убранством, немыслим без мудрой беседы.
Темы этих застольных бесед со временем менялись. Самый
интересный разговор на пиру начинался после еды, когда гости обращались к вину,
как известно, всегда разбавленному водой и специально охлажденному. Поэтому
беседа за круговой чашей вина носила название симпосия (греч. symposion — «совместное питье», «пир»).
Общий застольный разговор был не только развлекательным, но и
высокоинтеллектуальным, когда затрагивались вопросы философские, этические,
эстетиче-
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.99
ские. Глубокомысленная беседа часто соседствовала со смехом
и шуткой, так как для симпосия вообще было естественно сочетание серьезного и
смешного (греч. spoydogeloion).
Атмосфера приподнятости обостряла ум и находчивость, а музыканты и танцовщики только
усиливали праздничную беззаботность гостей.
Примером именно такого пира, где общая беседа о красоте и
любви приводит к речи Сократа о преимуществах любви духовной, является «Пир»
Ксенофонта, того, который был соперником Платона в интерпретации образа их
общего учителя. Ксенофонт, например, вводит настоящую интермедию с выступлением
актеров, изображающих в танце брак Диониса и Ариадны, а гостей услаждают флейта
и кифара.
Платоновский «Пир» — это настоящая драматическая сцена, в
которой Сократ окружен друзьями и учениками и где, несмотря на разницу в
определениях любви, а значит, и высшего блага, царит необычайное единодушие.
Однако эта дружная обстановка не только не мешает, но даже
подчеркивает особый дух спора, соперничества среди пирующих. Можно сказать, что
перед нами состязание философски настроенных ораторов, наподобие знаменитых
состязаний певцов-рапсодов. Здесь предлагается одна тема — восхождение человека
к высшему Благу, которое есть не что иное, как воплощение идеи небесной любви.
Эта обязательная для всех тема разрабатывается самым
различным образом. Каждый из участников состязания, сохраняя основную мелодию,
обогащает ее своими вариациями, создавая характерные только для него парафразы,
каждый раз выделяя то один музыкальный голос, то другой. Каждый из голосов
вступает в определенном порядке постепенства. По мере нарастания и наполнения
заданной темы голоса крепнут, становятся все увереннее, пока их всех не
перекрывает голос Сократа, которого слушают с благоговением.
Но, оказывается, что и сам Сократ только вторит голосу
мудрой жрицы Диотимы. Отзвуками ее речей полнится голос Сократа для того, чтобы
потом самому стать темой для разработки речи Алкивиада, когда уже этот
последний в завершение состязания Представит Сократа как живое воплощение духовной
красоты.
Перечислим всех участников этого состязания, мудрых певцов
любви по мере их вступления в спор. Это
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.100
Федр, Павсаний, Эриксимах, Аристофан, Агафон, Сократ, Алкивиад.
В «Пире» — семь речей, семь голосов, и каждый безошибочно ведет свою партцю.
Но это внешне чрезвычайно гармоническое семизвучие внутренне
очень беспокойно, разноречиво и часто даже противоречит одно другому, чтобы
затем слиться в едином хоре.
Состязание восхвалителей любви в «Пире» можно назвать еще
одним термином агоном. Греческое слово «агон» есть не что иное, как «борьба»,
причем эта борьба понимается в самом разном смысле — борьба атлетов, состязание
в беге, в ристании колесниц. Это состязание певцов-рапсодов, ораторов, поэтов,
музыкантов, драматургов. Но это же и состязание героев в аттической комедии,
являющееся главной ее частью. Борьба двух противоположных идей, которые
защищают соперничающие стороны, причем борьба азартная, страстная, не только
словесная, но часто переходящая в настоящую драку,— вот что такое театральный
комедийный агон.
Платоновские диалоги очень часто построены по принципу
сценического агона. Только этот агон может быть разной степени напряженности, в
зависимости от характера соперничества участников диалога, то настроенных
дружески, а то и стоящих на противоположных и даже враждебных позициях. Недаром
такие соперники назывались антагонистами, то есть противниками в борьбе.
Известно, что древний поэт VIII—VII веков Гесиод в поэме «Труды и дни» прямо говорил о
существовании двух Эрид, то есть богинь спора (греч. eris— «спор»). Одна из них — благая
Эрида, подталкивает человека на состязание с другими в ремеслах и труде,
пробуждая самостоятельность и изобретательность. Зато другая — злая Эрида —
вызывает людей на завистливое соперничество и безжалостную борьбу. Во времена
Сократа и Платона спор софистов, пытавшихся во что бы то ни стало положить друг
друга на обе лопатки, называли эристикой, отгородив ее от диалектики, где обе
стороны совместно заинтересованы в достижении цели и идут к ней с помощью
беседы, построенной на вопросах и ответах.
Думается, что на драматический спор в диалогах Платона и на
живость характеров его участников оказала воздействие аттическая комедия
любимого им Аристофана, комедия Эпихарма и мимы Софрона. с творчеством которых
Платон был хорошо знаком, путешествуя в Сицилию.
Хотя Аристофан жестоко высмеял Сократа в своей
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.101
обернется совсем другой стороной. Единомыслие не означает
единообразия. Наоборот, оно часто предполагает заведомую разницу в мнениях и
складывается из обсуждения и отбора тезисов, необходимых для достижения полноты
искомой идеи. Вот почему участники платоновского «Пира» — лица вполне реальные,
подобранные автором по принципу своеобразно противопоставленных характеров.
Федр — поклонник красноречия и философии любви, знаток
истории, мифологии, древних генеалогий. Он человек непрактичный, бедный,
обитающий в мире поэтического вымысла. Речь его прославляет Эрота как самого
могущественного бога, дарующего человеку блаженство и в жизни, и в смерти.
Следующий, Павсаннй, отличается как раз большим жизненным
опытом, интересом к философским спорам и их логическому оформлению. Он в своей
речи не довольствуется общим определением Федра, а немедленно вносит элемент
уточнения, желая дружески поправить дело. Эрота «вообще», говорит Павсаний, не
существует. Есть две Афродиты: небесная — Урания, для немногих избранных, и
земная — Пандемос, для всех. А так как Эрот — сын Афродиты, есть само
наслаждение, то и Эротов — два. Один — возвышенный и поекрасиый, а другой —
пошлый и ничтожный.
Далее выступает Эриксимах, сам известный врач и сын
знаменитого врача. Он — прирожденный эмпирик и материалист, как и следует
человеку, имеющему дело с природой во всех ее проявлениях. Эриксимаху кажется,
что речь Павсания не закончена. Говорили об Эроте «вообще», затем о двух
Эротах, и теперь Эриксимаху хочется придать завершенность этому противопоставлению,
то есть объединить общее и частное. И вот тогда-то Эриксимах выдвигает мысль,
типичную для греческих философов-«физиологов», исследователей природы.
Искусство врачевания доказывает, по мнению оратора, что любовь живет не только
в человеческой душе и ее стремлении к прекрасному, но во многом другом на свете
— в телах любых животных и даже в растениях. Эрот всеобъемлющ и причастен ко
всему сущему. Здесь чувствуется знаменитое учение философа Эмпедокла о любви
как объединяющем начале всего мира, хотя еще у Гомера любовь побеждает «людей
земнородных, в небе высоком летающих птиц и зверей всевозможных».
Здесь мысли, созвучные словам трагика Еврипида об
Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А.
Платон. Аристотель — М., Мол. гвардия,
1993 — с.103
комедии «Облака» еще в 423 году, но это не помешало Платону
дружески объединить обоих в своем «Пире» и написать эпиграмму.
Храм, что вовек не падет, искали богини Хариты, Вот и открылся им
храм — Аристофана душа.
Надо было тонко чувствовать замысловатый комизм Аристофана с
его острыми и часто бранными, неприличными словечками, фантастическими
ситуациями и безудержной буффонадой, чтобы осмелиться провозгласить душу комика
храмом Харит, богинь юного, утонченного изящества.
Античные биографы Платона писали, что у Аристофана и Софрона
Платон учился правдиво изображать действующих лиц своих диалогов и что он
первый привез мимы Софрона в Афины. Уже смертельно больной, Платон читал этих
любимых писателей. У древнего философствующего комика Эпихарма Платон тоже научился
многому. Древние говорили, что рассуждения Эпихарма о различии мира изменяемых
чувственно-познаваемых вещей и мира неизменного, вечного, постижимого только
умом, оказались особенно близкими Платону и повлияли на его представление о
вечных неизменных идеях. Эпи-харм (VI—V вв.
до н. э.), который писал еще до рождения Платона, как будто предчувствовал, что
его мысли обогатят потомков. Он писал:
Так я думаю, и это ясно мне доподлинно, Что слова мои кому-то в
будущем припомнятся, Он возьмет, освободит их от размера строгого, Облечет их в
багряницу, пестрой речью шитую, И пред ним, непобедимым, лягут победимые.
Сами же древние утверждали, что Платон первый ввел в рассуждения вопросы и ответы, первый употребил термин «диалектика» и аналитический способ исследования. Видимо, здесь имеется в виду, что Платон систематически стал проводить в логически завершенной и литературно выраженной форме то, что его поразило в устных беседах Сократа, этого прирожденного диалектика.
[an error occurred while processing this directive]