Предыдущий | Оглавление | Следующий

ГЛАВА VII 4

ГЛАВА VIII 5

ГЛАВА IX.. 6

ГЛАВА X.. 6

 

 

Преторианские префекты, Лет и Элект, были лучшими друзьями и самыми короткими приближенными императора Коммода, а Марция была его любимой наложницей. Они иногда упрекали его за его поведение, которым он позорил свою особу и всю империю. За это он решился казнить их и составил список, где были помещены имена Марции, Лета и Электа и некоторых других, которых он хотел умертвить на следующую ночь; он спрятал этот список под подушку и пошел купаться. В это время один ребенок, которого он очень любил, играя в комнате и на кровати, нашел список и вышел, держа его в руках; Марция встретила его, взяла у него бумагу, прочитала и, узнав содержание, поскорее послала за Летом и Электом. Собравшись, они решились предупредить грозящую им опасность и, не теряя времени, в ту же ночь убили Коммода. Император Антонин Каракалла был с армией в Месопотамии[1], префектом у него был Макрин, человек более способный к гражданской деятельности, чем

416

к военной. Тираны всегда боятся, что против них что-нибудь замышляется, чего они вполне заслуживают своими поступками, поэтому и Антонин написал в Рим другу своему, Матерниану, спросить астрологов, не замышляет ли кто овладеть престолом, и сообщить ему их ответ. Матерниан отвечал, что замышляет Макрин. Но письмо это, прежде чем дойти до императора, попало в руки самого Макрина, который увидел необходимость или убить Ка-ракаллу, пока он не получил второго письма из Рима, или погибнуть самому. Тогда он поручил убить императора своему доверенному центуриону Марциалу, у которого Антонин несколько дней тому назад казнил брата. Марциал успешно выполнил это поручение. Итак, мы видим, что такая настойчивая необходимость, не допускающая никакой отсрочки, приводит к таким же удачным результатам, как и образ действия Нелемата Эпирского. Кроме того, эти примеры подтверждают сказанное нами в начале этой главы, что угрозы очень вредят государям и возбуждают более опасные заговоры, чем действительные оскорбления. Государь не должен грозить окружающим, ему следует или ласкать их, или разом отделываться от них и никогда не ставить их в необходимость убить его, чтобы не погибнуть самим. Обратимся теперь к опасностям, представляемым самим выполнением замысла. Причиной их бывает нарушение заранее составленного плана, малодушие заговорщиков, ошибка, сделанная по неосторожности, или, наконец, слабость исполнителей, когда они не доканчивают дела, оставляя в живых некоторых из обреченных на смерть. Внезапная перемена заранее составленного плана или совершенное отступление от него больше всего производят замешательства в исполнении заговора. Такая перемена вредит всякому делу, а тем более военным предприятиям и тем, о которых мы говорим. Здесь все зависит от того, чтобы люди твердо преследовали свою цель и неуклонно выполняли возложенное на них поручение. Положим, что в течение нескольких дней мысли всех участников были обращены на известный план, и вдруг он совершенно переменяется; понят-

417

но, что это производит общее замешательство и недоумение, так что все предприятие рушится. Поэтому лучше действовать по прежнему плану, хотя бы в нем оказались какие-нибудь неудобства, чем, меняя его, создавать себе гораздо более сильные затруднения. Разумеется, это относится только к тем случаям, когда уже некогда составить нового плана действий; но, если время еще не ушло, можно, конечно, избрать тот план, который оказался лучшим.

Известен заговор Пацци против Лоренцо и Джулиано Медичи. Было предположено убить Медичи на обеде, который они хотели дать кардиналу ди Сан-Джорджо. Все роли были уже розданы: было назначено, кому убивать, кому овладеть дворцом, кому объезжать город и призывать народ к свободе. Но в тот же день на торжественной службе в кафедральном флорентийском соборе, где присутствовали Пацци, Медичи и Кардинал, заговорщики узнали, что Джулиано не будет на обеде. Тогда они тотчас решились выполнить свое намерение тут же, в церкви. Эта перемена разрушила весь план. Джован Батиста да Монтесекко отказался совершить убийство в церкви. Пришлось искать новых исполнителей, которые, не привыкнув к мысли о предстоящем им деле, не успели окрепнуть духом и сделали свое дело так дурно, что предприятие кончилось гибелью заговорщиков.

Недостаток решимости в исполнителях зависит или от чувства невольного уважения, или просто от трусости. Присутствие государя внушает такой страх и такое почтение, что исполнитель невольно робеет и смущается. Мин-турнинцы захватили Мария, и раб был послан к нему убить его. Но величие героя и слава имени его так поразили убийцу, что он растерялся и не имел духу совершить убийство. Стало быть, если человек в несчастии, в цепях и в тюрьме может иметь такое могущественное влияние, то каково же должно быть впечатление властелина во всем величии его власти, его регалий, блеска и роскоши? Это величие может смутить исполнителя, а приветливый прием — обезоружить его. Несколько человек составили за-

418

говор против царя фракийского Ситалка и назначили день убийства; они собрались в назначенное место, где находился государь, но никто из них не решился поднять на него руку, и они удалились, ничего не сделав и сами не зная, что им помешало, так что упрекали друг друга в трусости. Они несколько раз возобновляли покушение так же неудачно и, наконец, когда заговор открылся, были наказаны за то, что могли, но не хотели сделать. Два брата герцога Феррарского, Альфонса, составили против него заговор, в котором участвовал еще певчий герцога, священник Джаннес. По просьбе братьев Альфонса он несколько раз приводил к ним герцога, так что им легко было убить его. Однако они не решились и, когда заговор открылся, понесли заслуженное наказание за свой злой умысел и за свою трусость. Их, очевидно, или смущало присутствие Альфонса, или смягчала его ласка. Исполнению заговоров часто мешают неосторожные выходки и малодушие. Заговор и особенно решительная минута в высшей степени смущают и волнуют исполнителей, и в этой тревоге, среди такого потрясения они делают и говорят не то, что следовало бы.

Какое смятение и беспокойство овладевают людьми в этих обстоятельствах, видно из слов Тита Ливия об Алек-самене Этолийском, когда он хотел убить Набиса Спартанского, о чем мы говорили выше. Когда пришла пора действовать, он сообщил своим подчиненным возложенное на них поручение, причем Тит Ливий замечает: «Collegit et ipse animum, confusum tantae cogitatione rei»[2]. И действительно, даже мужественный человек, привыкший к насилию, привыкший видеть и наносить смерть, не может не смутиться в такую минуту. Вот почему надо так тщательно выбирать исполнителей в этих предприятиях и не полагаться слишком ни на кого, как бы ни была известна храбрость этого человека. Самый знаменитый храбрец может в этом случае сробеть, и этого всегда следует

419

ожидать, если только опыт не показал, что и это дело по силам человеку. Всегда можно предполагать, что смущение или совершенно обессилит исполнителя, или побудит его на какую-нибудь безрассудную выходку, которая испортит все дело. Сестра Коммода, Луцилла, поручила Квинтиану убить императора. Он поджидал Коммода при входе в цирк и, увидя императора, обнажил кинжал и кинулся на него с восклицанием: «Questo ti manda il Senato!»[3] Но по этим словам был тотчас арестован, прежде чем успел нанести удар. Мессер Антонио да Вольтерра, назначенный убить Лоренцо Медичи, бросаясь на него, воскликнул: «А, изменник!» — и это восклицание спасло Лоренцо, погубив заговорщиков. Все указанные нами причины легко могут погубить заговор, направленный против одного лица. Естественно, что удача еще труднее, если он направлен против двух человек, тогда успех не только труден, но почти невозможен; выполнить одновременно и с одинаковым успехом два таких предприятия в разных местах почти немыслимо; делать же их по очереди, одно за другим, нельзя, потому что первое покушение лишает заговорщиков возможности произвести второе. Стало быть, если опасно, неосторожно и большею частью тщетно составлять замысел на жизнь одного государя, то покушаться на двух бесполезно и безумно. Если бы не высокий авторитет историка, я не поверил бы рассказу Геродиана, будто Плавтиан поручил центуриону Сатурнину убить Севера и Антонина, живших в двух разных дворцах. Это до такой степени нелепо, что без такого уважаемого авторитета я не поверил бы такому безрассудству.

Несколько афинских юношей составили заговор против тиранов афинских Диокла и Гиппия. Диокл был убит, но Гиппий уцелел и отмстил за брата. Хион и Леонид из Гераклеи, ученики Платона, приняли намерение убить тиранов Клеарха и Сатира. Клеарх пал, а Сатир остался жив и отмстил заговорщикам. Так и Пацци удалось убить одного Джулиано. Следовательно, никогда не следует

420

покушаться на жизнь нескольких человек, потому что это не приносит пользы ни заговорщикам, ни отечеству, ни гражданам; напротив, как показывает история Флоренции, Афин и Гераклеи, после этих покушений уцелевший тиран становится еще свирепее и нестерпимее. Правда, заговор Пелопида для освобождения его отечества, Фив, представлял все эти затруднения, однако кончился успешно. Пелопид составил заговор не против двух только тиранов, но против целых десяти; притом он не был их приближенным и даже не имел доступа к ним, будучи изгнанником; тем не менее ему удалось прийти в Фивы, убить тиранов и освободить отечество. Ему, конечно, много помог советник тиранов Карион, который обеспечил ему доступ к ним и таким образом дал возможность выполнить дело. Однако этим примером не следует увлекаться. Это было невозможное предприятие, и если удалось, то только чудом. Все писатели, говорящие о нем, называют его чудесным и совершенно беспримерным. Выполнению заговора может помешать в решительную минуту какая-нибудь ошибка, ложный слух или неожиданное событие. Так, утром того дня, когда Брут и другие заговорщики хотели убить Цезаря, последний случайно заговорился с одним из них, Гнеем Попилием Ленатом; прочие, видя этот продолжительный разговор, подумали, что Попилий выдает их Цезарю, и хотели убить диктатора, не дожидаясь, пока он придет в Сенат. Они и убили бы его, но их успокоило, что в Цезаре после разговора с Попилием не было заметно никакого беспокойства[4]. Подобная тревога случается часто и не мешает предвидеть такую случайность и заблаговременно принять против нее меры. Надо иметь притом в виду, что, зная за собой злоумышление, человек склонен тревожиться и предполагать во всем, что слышит, что речь идет о нем; поймав на лету какое-нибудь слово, сказанное в совершенно постороннем смысле, он может встревожиться им, вообразить, что все открыто, и сам выдать себя бегством

421

или испортить дело, преждевременно начав его. Эти случайности тем возможнее, чем больше заговорщиков.

Что касается совершенно случайных и непредвиденных помех, то только примеры могут дать о них понятие и научить избегать их. Мы уже говорили, что Джулио Беланти Сиенский, оскорбленный Пандольфо, который отнял у него свою дочь, бывшую за ним замужем, решился убить его. Зная, что Пандольфо почти ежедневно ездит мимо его дома к одному больному родственнику, он собрал у себя в доме заговорщиков, чтобы на пути убить Пандольфо. Он вооружил их и поставил за дверью, а одного у окна, чтобы дать знак, когда Пандольфо будет проходить мимо двери. Когда Пандольфо подошел, стоявший у окна подал знак. Но в эту минуту Пандольфо встретил случайно одного приятеля и остановился, чтобы говорить с ним. Свита его продолжала свой путь и, услышав за дверью бряцание оружия, вошла в дом и открыла засаду. Таким образом, Пандольфо спасся, а Джулио с товарищами были принуждены бежать из Сиены. Стало быть, случайная встреча разрушила заговор и была причиной неудачи Джулио. Против таких случайностей, совершенно исключительных, нельзя заранее принять никаких мер; надо только стараться предусмотреть возможные и оградить себя от них, насколько позволяют обстоятельства.

Теперь нам осталось сказать еще об опасностях, грозящих заговорщикам по выполнении своего дела. Здесь в сущности только одна опасность, а именно что после убитого государя останется мститель. После него могут остаться братья, сыновья и другие родственники, имеющие притязание наследовать ему. Они могут остаться в живых или по беспечности заговорщиков, или по другим причинам, о которых было говорено выше, и, разумеется, впоследствии отмстят заговорщикам. Так, когда Джованандреа да Лампоньяно с своими сообщниками убил герцога Миланского, у государя этого остались сын и двое братьев, которые отмстили за него. В этом случае заговорщиков можно извинить, потому что они не имели воз-

422

можности поступить иначе. Но если у убитого остаются в живых родственники по безрассудству или по беспечности заговорщиков, то это уже неизвинительно. В Форли заговорщики убили своего князя, графа Джироламо, и овладели его женой и малолетними детьми; для своего обеспечения им казалось необходимым овладеть цитаделью, но комендант не соглашался сдать ее. Тогда мадонна Катерина[5] (так звали графиню) обещала заговорщикам приказать коменданту сдаться, если они отпустят ее к нему в цитадель, в залог же она оставляла им детей. Положившись на это, они отпустили ее; но едва она вошла в крепость, как, войдя на стену, обратилась оттуда к ним с упреками и угрозами за убийство мужа; чтобы они не рассчитывали на детей ее, которые остались у них заложниками, она показала им свои детородные органы, сказав, что о детях не заботится, потому что может наделать новых. Заговорщики, не зная, что делать, и поздно увидав свою ошибку, искупили ее вечным изгнанием. Но самая главная опасность грозит заговорщикам по выполнении замысла в том случае, если убитый ими государь любим народом. Тут им уже не остается ничего, кроме гибели, потому что с целым народом им не справиться. Так, например, римский Народ любил Цезаря и отмстил за него, изгнав заговорщиков из Рима и доведя их до того, что все они в разное время и в разных местах погибли.

Заговоры против отечества далеко не так опасны, как против государя: составлять их гораздо безопаснее; приводить в исполнение одинаково опасно; зато по выполнении уже не предстоит никакой опасности. В составлении таких заговоров представляется мало опасного. Гражданин может стремиться к власти, не обнаруживая своего намерения и не поверяя его никому; таким образом он может, если не встретит препятствий, незаметно достигнуть цели, в случае же непредвиденных препятствий может выждать время или попытаться достигнуть цели другим путем. Конечно, все это возможно только в респуб-

423

лике, уже преданной порче нравов; среди нравственного, неиспорченного общества, где не существует начал развращения, такие мысли не могут даже прийти в голову гражданину. Итак, гражданин имеет множество способов и средств достигнуть верховной власти, не подвергаясь при этом большой опасности. Это зависит от того, что республики действуют медленнее государей, менее подозрительны, не столько заботятся о мерах предосторожности и более уважают знаменитых граждан, так что последние могут смелее покушаться на предприятия против правительства. Всякий читал о заговоре Каталины, описанном Саллюстием, и знает, что, несмотря на открытие заговора, Катилина смело остался в Риме, отправился в Сенат и наговорил дерзостей Сенату и Консулу; это доказывает, как уважало это государство даже виновных граждан своих. Далее, когда он уже уехал из Рима к своей армии, правительство не арестовало бы ни Лентула, ни других сообщников его, если бы не были перехвачены их письма, ясно обвинявшие их. Ганнон, знаменитейший карфагенский гражданин, стремился к тирании и замыслил отравить весь Сенат на свадьбе дочери своей, чтобы потом провозгласить себя царем. Сенат, узнав об этом заговоре, оказал такое уважение к сану гражданина, что не принял против него никаких мер и только издал закон, ограничивавший расходы пиров и свадеб. При выполнении заговора против отечества опасностей и затруднений больше, чем в заговорах против государей, потому что силы заговорщиков редко так велики, чтобы справиться с целым государством. Не у всякого заговорщика целая армия в распоряжении, как у Цезаря, Агафокла или Клеомена, которые одним ударом силой овладевали отечеством. При такой силе выполнение, конечно, легко; но у кого ее нет, тому приходится хитрить или обращаться за чужой помощью. Что касается хитростей, то, например, в Афинах гражданин Писистрат, приобретя расположение народа победой над Мегарянами, вышел однажды утром из дома покрытый ранами, крича, что Аристократия из зависти хотела убить его, и прося позволения держать для

424

охраны вооруженную стражу. Это позволение было даровано ему и послужило ему первым шагом к овладению тиранией в Афинах. Когда Пандольфо Петруччи вернулся в Сиену в числе других изгнанников, его назначили начальником стражи на городской площади; это была самая пустая должность, от которой все отказывались. Но он, будучи постоянно окружен вооруженными людьми, приобрел через это такое значение, что овладел в городе полновластием. Многие другие прибегали к разным хитростям и козням и с помощью времени достигали своей цели. Другие замышляли поработить отечество, опираясь на собственную силу или на чужую помощь, и, смотря по счастью, имели успех или неудачу. Катилина погиб в своем предприятии. Ганнон, не успев достигнуть цели посредством яда, собрал несколько тысяч вооруженных приверженцев, но они были перебиты и сам он убит. Несколько знатнейших граждан Фив, желая овладеть тиранией, призвали на помощь спартанские войска и сделались тиранами отечества. Таким образом, рассматривая все заговоры против отечества, мы находим, что они очень редко раскрываются до выполнения, и если удавались или подавлялись, то большею частью уже в самом действии. По выполнении этих замыслов заговорщику грозят только те опасности, которые неразлучно сопряжены с обладанием верховной властью. Сделавшись тираном, гражданин подвержен всем бедствиям, составляющим естественный результат тирании, и против этих опасностей у него нет иных средств, кроме указанных нами выше.

Вот все, что я нашел сказать о заговорах. Я говорил только о заговорах, приводимых в исполнение оружием; в других прибегают к яду, но в сущности это одно и то же. Впрочем, действовать отравой опаснее, потому что не так верно. Во-первых, не всякий может сам дать яд, приходится поручать это другому лицу, а доверенность эта часто пагубна. Во-вторых, по многим причинам отрава может не подействовать. Так, когда Коммоду дали яд, у него началась рвота, и заговорщики были принуждены удавить его. Заговоры — самые страшные враги госуда-

425

рей, потому что если даже не лишают их жизни, то во всяком случае покрывают позором. Если заговор удается, государь погибает, если он раскрывается и заговорщики подвергаются казни, все остаются в убеждении, что это была выдумка правительства, имевшая целью удовлетворить свою алчность и жестокость имуществом и кровью казненных. Я считаю теперь нужным дать совет государям и республикам, чтобы, узнав о существовании против них заговора, они тщательно измерили и взвесили силы свои и заговорщиков, прежде чем предпринимать мщение. Если средства и силы заговорщиков окажутся обширны и могущественны, то правительству не следует показывать вид, что оно открыло заговор, пока не приготовится подавить его безопасно для себя. Действуя иначе, оно может подвергнуть себя большой опасности. Ему необходимо таить свои сведения о намерении, потому что, если заговорщики увидят, что заговор открыт, они по необходимости решатся на отчаянные меры и усилия. Так, например, когда Римляне оставили два легиона войск в Капуе защищать ее от Самнитов, начальники этих легионов сговорились поработить Капуанцев. Когда в Риме узнали об этом, новый Консул Рутилий был послан прекратить этот беспорядок[6]. Чтобы не возбуждать в заговорщиках подозрения, Консул объявил, что Сенат оставляет легионы в Капуе. Войска поверили этому и, надеясь успеть выполнить свое намерение, не видели надобности торопиться: они вели себя смирно, пока не заметили, что Консул старается разделить их друг от друга; это возбудило в них подозрение, они решились обнаружить свои намерения и привести их в действие. Это происшествие представляет поучительный пример для обеих сторон. Он показывает, как любят люди медлить, пока думают, что можно не спешить, и как торопятся они, когда их побуждает необходимость. Когда государю или республике почему-нибудь выгодно отсрочить открытие заговора, са-

426

мым лучшим средством для этого будет, если оно искусно покажет заговорщикам в ближайшем будущем какой-нибудь удобный случай к действию; они непременно станут дожидаться этого случая в уверенности, что время терпит, и правительство может воспользоваться их промедлением, чтобы наказать их. Поступая иначе, правительство само помогает своему падению, как доказывают примеры герцога Афинского[7] и Гульельмо де Пацци. Герцог сделался тираном во Флоренции, и, услышав, что против него существует заговор, он, не разобрав дела, приказал схватить одного заговорщика. Это заставило остальных немедленно взяться за оружие, и герцог был низвергнут. Гульельмо был в 1501 году комиссаром в Валь-ди-Кьяна и узнал, что в Ареццо составился заговор в пользу Вителли с целью низвергнуть флорентийское владычество в этой области. Он тотчас отправился в город и по совету своего сына, епископа, приказал арестовать одного заговорщика, не взвесив своих сил и сил заговора и ничего не приготовив для поддержания своих распоряжений. Прочие, возбужденные этим, поспешно восстали и отняли свою область у Флорентийцев, а Гульельмо вместо комиссара сам очутился арестантом. Но если заговор слаб, надо немедленно задавить его. Но никогда не следует прибегать к таким нелепым мерам, как, например, следующие: герцог Афинский, чтобы показать, как он уверен в расположении к нему флорентийских граждан, приказал казнить одного человека, донесшего ему о заговоре. Дион Сиракузский, желая испытать одно подозрительное лицо, согласился, чтобы один из его приближенных, Калипп, притворно затеял против него заговор. Обоим пришлось дорого поплатиться за эти неосторожные выходки. Герцог Афинский своим поступком устрашил всех доносчиков и ободрил заговорщиков; Дион сам способствовал своей гибели и был главою заговора про-

427

тив самого себя; под его покровительством Калиппу ничего не стоило провести свои намерения и лишить его власти и жизни.

ГЛАВА VII

Отчего переход от свободы к рабству и от рабства к свободе иногда сопровождается кровопролитием, а иногда нет

Быть может, кто-нибудь желает знать, почему переход от свободной жизни к тирании и наоборот иногда сопровождается кровопролитием, а иногда нет. Действительно, история показывает, что иногда в этих переворотах погибает множество народа, тогда как в других случаях они происходят совершенно мирно. Так, например, при перевороте, установившем в Риме Консулов вместо Царей, не пострадал никто, кроме Тарквиниев, которые были изгнаны. Дело вот в чем: все зависит от того, основано ли преобразуемое государство на насилии или нет. Если оно основано и держится силой, существование его нарушает интересы большинства, и, когда оно сокрушается, весьма естественно, что оскорбленные им жаждут мести; отсюда происходит кровопролитие и много людей погибает. Но когда государство основано и держится общим согласием и волей большинства, которое само возвеличило его, народ не имеет причины при низвержении правительства карать кого-либо, кроме главы его. Так было в Риме при изгнании Тарквиниев и во Флоренции при ниспровержении Медичи в 1494 году, отчего и потерпели одни правители. Такие перевороты не страшны; но страшны те, которые делаются людьми, жаждущими мести; они всегда сопровождаются кровопролитием, и, читая историю их, невольно ужасаешься. Впрочем, я не буду распространяться о них, потому что стоит только развернуть историю, чтобы найти примеры их во множестве.

428

ГЛАВА VIII

Желая преобразовать республику, надо внимательно рассмотреть ее положение

Мы сказали выше, что злоумышленник не может достигнуть своей цели в республике, не страдающей развращением нравов. Кроме вышеприведенных доводов мысль эту подтверждают примеры Спурия Кассия и Манлия Капитолийского. Спурий был честолюбцем, стремившимся к верховной власти в Риме. Он старался расположить к себе народ благодеяниями и с этой целью предложил, между прочим, продать ему земли, завоеванные у Герни-ков. Отцы проникли в его честолюбивые замыслы и возбудили против них подозрение, так что, когда он обратился к народу, предлагая раздать ему деньги, вырученные от продажи хлеба, привезенного на казенный счет из Сицилии, народ отказался, предполагая, что Спурий хочет купить у него этим его свободу[8]. Конечно, будь римский народ испорчен, он не отказался бы от такого предложения и открыл бы тирании путь, который в этом случае преградил. Но еще поразительнее пример Манлия Капитолийского, показывающий, что все достоинства ума и сердца, все подвиги, совершенные для блага отечества, не могут оградить человека от страстного желания власти. Известно, что Манлий стал стремиться к престолу из зависти, которую возбудили в нем почести, оказанные Камиллу. Властолюбие так ослепило его, что он не подумал о положении государства, не дал себе отчета, где он затевает такое дело, не понял, что общество еще далеко от такой подлой государственной формы. Не приняв ничего этого в расчет, он принялся возбуждать смуты против Сената и против всех отечественных учреждений. Тогда-то обнаружилось, как совершенны законы Рима и как доблестно его общество. Хотя Аристократия вообще ревностно защищала и поддерживала своих членов, но за

429

Манлия не заступится никто, и даже родственники не пытались отстаивать его и вообще не сделали для него ни шагу. По обычаю, родственники осужденного сопровождают его в трауре, в слезах, покрытые пеплом, чтобы тронуть народ, при Манлии же не было никого. Трибуны, всегда готовые поддерживать все направленное к пользе народа, особенно то, что вместе с тем наносило ущерб аристократии, на этот раз соединились с ней, чтобы общими силами задавить зло. И самый Народ римский, горячо преследовавший свои выгоды, пристрастный ко всему невыгодному для Аристократии, некогда превозносивший Манлия, из покровителя обратился в судью, едва Трибуны призвали Манлия к народному суду и без внимания к его прежним заслугам осудили его на казнь. Я полагаю, что во всей истории Рима нельзя найти лучшего доказательства превосходства всех учреждений этой республики, как судьба Манлия. Здесь мы видим, что гражданин, отличающийся самыми блистательными достоинствами, прославленный в частной и в общественной жизни множеством знаменитых подвигов, не находит слова в защиту свою, потому что патриотизм заглушает все посторонние соображения. Все более думают об опасностях, которыми он грозит будущему, чем о заслугах его для прошлого, и ставят смерть его непременным условием своей свободы. «Hunc exitum habuit vir, nisi in libera civitate natus esset, memorabilis»[9], — заключает Тит Ливий. Этот пример вызывает два важных замечания. Во-первых, в развращенном обществе славы следует искать иначе, чем в том, где гражданские учреждения еще сильны. Во-вторых, что всегда надо сообразовываться, особенно в важных поступках, с условиями времени.

Впрочем, эти два замечания в сущности тождественны. Они выражают ту мысль, что люди, отстающие от времени по глупости или по врожденной склонности, обыкновенно бывают несчастны и терпят неудачи во всех

430

своих предприятиях. Наоборот бывает с теми, которые умеют согласовываться с современными требованиями. Вышеприведенные слова историка доказывают, что, если бы Манлий родился во времена Мария и Суллы, в эпоху общественного развращения, ему удалось бы учредить монархию и он имел бы такой же успех, как Марий, Сул-ла и многие другие, которые владычествовали после них. И наоборот, если бы Марий и Сулла жили во времена Манлия, их с первого шага постигла бы неудача. Своими поступками и примером человек может поселить в обществе зародыш порчи, но жизни человеческой недостаточно, чтобы развратить целый народ и самому пожать плоды этого развращения. Наконец, если бы даже время позволило, то человеку не позволит этого собственное нетерпение его, потому что люди вообще не могут надолго откладывать удовлетворение своей страсти. Они вообще склонны ошибаться в том, что касается их выгод, и особенно в том, чего они исключительно желают. Вследствие этого нетерпение или заблуждение всегда увлечет их преждевременно, и дело кончится дурно. Следовательно, чтобы овладеть в республике верховной властью и ввести в ней подлые учреждения, необходимо найти общество уже развращенным и доведенным до гнусного беспорядка исподволь в течение нескольких поколений. Такова в конце концов неизбежная участь всякого общества, если только, как мы сказали, его не будут возрождать доблестные примеры и преобразования в его учреждениях, возвращающие их к основному началу. Так и Манлий был бы великим, славным человеком, родись он в развращенном обществе. Вот почему граждане, затевающие в государстве предприятие в пользу свободы или в пользу тирании, должны прежде узнать и обдумать условия своего отечества и на основании этой оценки судить о трудности и возможности своего предприятия. Трудно и опасно предпринимать освобождение народа, желающего быть рабом; и также опасно и трудно порабощать народ, который хочет жить свободным. В следующей главе мы поговорим подробнее о необходимости сообразовываться в действиях с условиями времени.

431

ГЛАВА IX

Должно изменяться с временем, если хотят всегда пользоваться счастьем

Я несколько раз замечал, что причина счастья или несчастья людей состоит в том, соответствует ли их поведение времени или нет. Действительно, мы видим, что большая часть людей действует или с слишком большой поспешностью, или слишком медленно и осторожно. И в том и в другом случае, не держась должного пути, они переходят границы и одинаково ошибаются. Но тот, кто умеет согласовать свои действия с временем и действует только так, как требуют обстоятельства, менее ошибается, как я уже говорил, и бывает счастливее в своих начинаниях. Каждый знает, с какой осторожностью и обдуманностью вел Фабий Максим свою армию, составляя таким образом резкую противоположность с обыкновенной смелостью и быстротой действия Римлян; по счастию для него, этого рода действие оказалось соответствующим времени. Ганнибал был молод, когда он вошел в Италию, его вело счастье, не утомленное еще успехами, а римский народ два раза уже потерпел поражение. Республика, лишенная почти совершенно лучших своих воинов и как бы удивленная своими несчастьями, не могла иметь большего счастья, как найти полководца, медленность и осторожность которого удержали бы неприятеля. С другой стороны, и Фабий не мог иметь обстоятельств, более благоприятных его образу действия; это и было источником его славы. Впрочем, Фабий действовал таким образом скорее по характеру своего ума, чем по обдуманному плану. Это видно по тому обстоятельству, что, когда Сципион решился перевезти свое войско в Африку, чтобы там кончить войну, Фабий был одним из самых ярых противников этого намерения[10], как человек, не могущий отказаться от своего образа действия и привычек, так что, если бы это зависело от него, Ганнибал остался бы в Италии.

432

Он не замечал, что обстоятельства изменились и что точно так же следовало изменить и систему ведения войны. Если бы Фабий был царем римским, он, может быть, был бы побежден в этой войне, потому что он не умел бы менять свой образ действия, сообразуясь с различными обстоятельствами. Но он родился в республике, в которой были различные граждане и очень разнообразные характеры; таким образом, как Рим имел Фабия, человека самого полезного в то время, когда нужно было только поддерживать войну, так он имел впоследствии Сципиона для того времени, когда надо было окончательно восторжествовать .

Из этого следует, что республика имеет больше жизненных элементов и пользуется большим счастьем, нежели монархия, так как она, имея граждан различного характера, может лучше сообразовываться с обстоятельствами, нежели монархия. Человек, привыкший действовать только известным образом, никогда не меняется, как я уже говорил: если обстоятельства делаются противоположными его привычкам, он необходимо потерпит неудачу.

Пьеро Содерини, о котором я уже говорил, действовал во всем кротко и милосердно. Пока обстоятельства позволяли ему действовать согласно своему характеру, его отечество процветало. Но когда настало время, где не должно было более повиноваться чувствам кротости и человеколюбия, он не мог решиться изменить образ действия и погубил себя и республику. Папа Юлий II действовал все время, пока он был на папском престоле, решительно и поспешно, так как характер его соответствовал времени, то все его начинания удавались. Но если бы настало другое время, которое потребовало бы обратного рода действия, он, наверное, погиб бы, потому что не сумел бы изменить своего образа действия и своих приемов. Две причины мешают нам изменяться таким образом: во-первых, мы не можем преодолеть наклонностей нашего характера, а во-вторых, невозможно убедить человека, которому один образ действия часто удавался, что он бу-

433

дет точно так же счастлив, держась обратного рода действия. Отсюда и происходит, что человек переходит от счастья к несчастью, так как обстоятельства меняются, а он не меняет своего образа действия. Государства точно так же гибнут, если их учреждения не меняются с обстоятельствами, как я подробно объяснял выше. Но они гибнут медленнее, потому что для них обстоятельства меняются труднее и так как, чтобы их низвергнуть, нужно, чтобы все государство было потрясено, а один человек не может переменить своего поведения и достичь таких больших результатов.

Так как мы привели пример Фабия Максима, сумевшего остановить Ганнибала, то я рассмотрю в следующей главе, может ли полководец избежать битвы, если неприятель во что бы то ни стало хочет вступить в битву с ним.

ГЛАВА X

Полководец не может избежать битвы, если противник во что бы то ни стало хочет принудить его к сражению

«Cneus Sulpitius, dictator adversus Gallos bellum trahebat, nolens se fortunae committere adversus hostem, quern tempus detenorem in dies, et locus ahenus, faceret»[11]. Если существует какое-нибудь заблуждение, в которое впадают все или по крайней мере большая часть людей, то я не думаю, чтобы было дурно часто объяснять им это. Поэтому хотя я уже несколько раз замечал, как резко действия людей в настоящее время в важных обстоятельствах отличаются от того, что делали древние, но тем не менее я считаю небесполезным еще раз обратиться к этому предмету. Если

434

теперь отклоняются от правил, принятых в древности, то это в особенности в военном искусстве, в котором в настоящее время не держатся ни одного из положений, считавшихся у древних наиболее важными. Это произошло оттого, что республиканцы и монарх отдали в посторонние руки свои войска, чтобы легче избегать опасности войны: если теперь иногда какой-нибудь монарх и берет начальство над войском, то не должно думать, чтобы это приносило ему более славные результаты: такое решение, если только он его исполняет, есть скорее следствие пустой торжественности, нежели истинной любви к славе. Но эти монархи тем не менее впадают в меньшие ошибки, видя иногда близко свои войска и удерживая в своих руках всю власть, нежели большая часть республик, в особенности итальянские, которые, полагаясь совершенно на чужеземцев, не имеют никакого понятия о военном деле, и, с другой стороны, желая показать свою власть, хотят управлять военными действиями и таким образом делают тысячи ошибок. Хотя я уже в другом месте указал некоторые из них, но здесь я еще укажу важнейшие Когда подобные ленивые монархи или изнеженные республиканцы посылают в поход полководца, они считают обыкновенно самым разумным запретить ему под каким бы то ни было предлогом давать битву и приказывают даже избегать всякой самой незначительной ошибки. Они думают этим подражать осторожности Фабия Максима, спасшего Рим промедлением, не понимая, что большею частью приказание это бесполезно, если только не опасно, потому что очевидно, что полководец, желающий вести войну, не может избежать битвы, если неприятель решился принудить его к сражению во что бы то ни стало. Дать ему подобное приказание — это сказать ему: дай битву не так, как тебе удобнее, а как удобнее неприятелю. Действительно, если кто хочет вести войну и избегать битвы, то лучшее средство для этого оставаться от неприятеля по крайней мере на расстоянии пятидесяти миль и, сверх того, иметь верных шпионов, которые, тщательно извещая вас о приближении врага, давали бы вам время удалиться. Есть еще другое средство, именно запереться

435

в городе. И то и другое представляет большие опасности: в первом случае вся страна отдается во власть неприятеля, и мужественный монарх скорее согласится рискнуть случайностью битвы, чем продолжать войну, разоряя своих подданных. Во втором случае гибель неизбежна: если вы заперлись в городе, то неприятель непременно осадит вас и вскоре голод принудит вас сдаться. Как тот, так и другой способ избегать битвы представляют чрезвычайно большие опасности. Система, принятая Фабием Максимом, держаться на возвышенностях хороша, если армия так храбра, что неприятель не решится атаковать ее в этой выгодной позиции. Таким образом, нельзя сказать, чтобы Фабий избегал битвы; он хотел только дать ее при выгодных для него условиях. Если бы Ганнибал атаковал, Фабий не отступил бы и принял бы битву, но Ганнибал никогда не решался дать сражения при условиях, в которые ставил его противник, так что Ганнибал не меньше Фабия избегал битвы. Но если бы один из них решился во что бы то ни стало дать сражение, другому оставалось бы или прибегнуть к одному из двух средств, названных выше, или обратиться в бегство.

Справедливость этого мнения доказывается самым несомненным образом множеством примеров, и в особенности войнами Римлян против Филиппа Македонского, отца царя Персея. Когда Римляне напали на Филиппа, он решился избегать битвы, и, чтобы достигнуть этого, он хотел подражать Фабию; таким образом, он расположился со всем своим войском на вершине горы и сильно укрепил свой лагерь, думая, что Римляне никогда не решатся атаковать его здесь. Но они напали на него и выгнали его из этой позиции. Филипп, не имея возможности сопротивляться, принужден был обратиться в бегство с частью своего войска; его спасло от окончательного поражения только то, что свойства страны не позволили Римлянам преследовать его. Итак, Филипп не хотел сражаться, но, расположившись лагерем близко от Римлян, он принужден был обратиться в бегство, и это показало ему, что недостаточно держаться на вершине горы, чтобы избежать битвы. С другой стороны, не желая запереться в

436

стенах города, он решился на последний способ, именно держаться очень вдалеке от Римлян, так что как только Римляне входили в область, он уходил в другую и неожиданно появлялся в области, только что оставленной неприятелем. Видя, наконец, что тянуть таким образом войну — значит только ухудшать свое положение и что подданные его одинаково страдали и от него, и от неприятеля, он решился на битву и вступил с Римлянами в открытое сражение. Итак, мы видим, что выгодно не вступать в битву, когда войска представляют такие выгодные условия, как у Фабия и у Гая Сульпиция, т.е. когда ваше войско мужественно и дисциплинированно и неприятель не решился атаковать вас в сильных позициях, которые вы занимаете, или когда ваш противник, едва вступив в вашу страну, тотчас же терпит недостаток припасов. В этом случае только подобная система может быть полезна, как это доказывает Тит Ливий: «Nolens se fortunae committere adversus hostem, quern tempus deteriorem in dies, et locus alienus faceret»[12]. Но во всяком другом положении избегать битвы так же гибельно, как и постыдно. И действительно, бежать, как Филипп, — значит признавать себя побежденным, и это тем позорнее, чем меньше полководец дал доказательств своего мужества. Если Филиппу и удалось спастись, то другой, которому страна не представила бы таких выгод, не был бы так счастлив. Никто не станет отрицать, что Ганнибал был великим полководцем, и, когда он пошел в Африку навстречу Сципиону, чтобы остановить того, если бы он находил сколько-нибудь выгодным продолжать войну, без сомнения, сделал бы это, и, может быть будучи таким искусным полководцем, он точно так же успел бы, как и Фабий в Италии, и если он не принял этой системы, то, надо думать, он имел на это какую-нибудь важную причину. Действительно, если полководец собрал войско, но по недостатку денег или союзников видит, что не может еще долго удерживать его, то с его стороны было бы безумием не испытать счастья, прежде чем армия его не рассеется, потому что,

437

промедляя, он подвергается важной опасности потерять то, что победа могла бы ему доставить.

 

Предыдущий | Оглавление | Следующий